14.10.2021
МуАр показывает живопись XVII века, спасенную когда-то от уничтожения.
«Кто хочет увидеть единым взором, в один окоем, нашу недотопленную Россию — не упустите [возможность] посмотреть на Калязинскую колокольню», — советовал Александр Солженицын. Торчащая посреди волжской глади башня и вправду стала символом страны: загубленной — для одних, непотопляемой — для других.
Калязину, можно сказать, «повезло»: при создании Угличского водохранилища он был затоплен не весь, под воду ушло две трети города. А вот некоторые другие его товарищи по несчастью погрузились на дно полностью. Например, Молога — пожалуй, самый известный «город-утопленник». Славный русский городок, которому в этом году исполнилось бы 872 года, пал жертвой индустриализации, электрификации и прочего прогресса, а именно — строительства Рыбинского гидроузла. Перед затоплением деревянные дома раскатывали и переносили, кирпичные взрывали — ничто не должно было мешать судоходству. Взрывали и храмы: в Мологе красовался величественный архитектурный ансамбль — Афанасьевский монастырь, основанный в XV веке; а также Воскресенский собор и еще три церкви. Все они сначала взлетели к небу, а потом пошли ко дну, образовав там что-то наподобие Китеж-града. Саму Мологу исключили из реестра городов, стерли с лица земли, но не из памяти: до сих пор в засушливое время, когда обнажается клочок суши, сюда приплывают бывшие жители «города-призрака», а также их потомки, чтобы поклониться земле и взять с собой ее горсть.
В 1930–1950-е жертвами электрификации всей страны стали девять городов. Обычно их переносили на новое место, как, например, Ставрополь-на-Волге, после переезда превратившийся в Тольятти. Или «какой-нибудь Весьегонск», именно так упомянутый у Гоголя в «Мертвых душах». Его жители, кстати, и без того хотели переехать куда-нибудь повыше да подальше от воды, но все недосуг было. Дело в том, что Молога — река, а не город — по весне так щедро разливалась, что затопляла почти все улицы. Горожане смиренно пересаживались на лодки и начинали грезить о переезде. Догрезились до того, что попали в зону затопления из-за строительства Рыбинской ГЭС. Пришлось в спешке разбирать дома и собирать заново — на безопасной территории. Правда, половина стройматериалов по дороге пропала (весьегонцам «помогали» переезжать работники соседних колхозов, а также приезжие подрядчики), в итоге на новом месте недосчитались целых строений — например, здания народного просвещения… Но формально Весьегонск сохранился, хоть и на другой территории и в неузнаваемом виде. А вот Корчева, что в Тверской области, была уничтожена полностью и тоже исключена из списка городов — точь-в-точь как Молога.
Конечно, в жертву электрификации приносили города и памятники не только в СССР. Свои Атлантиды есть по всему миру. Например, в Китае во времена «Большого скачка» на дно отправили город Ши Чен, которому от роду было 1800 лет. Теперь его крепостные стены, городские ворота, каменные львы и драконы покоятся на глубине 40 метров, радуя глаз проплывающих мимо рыб. А в Италии в 1950-е годы, в период, когда республика из аграрного захолустья пыталась выбиться в индустриальные державы, «лишним» оказался городок Курон Веноста, что в Альпах, и тоже пошел ко дну. Правда, перед тем как туда отправиться, город успел попортить нервы властям: мятежные жители никак не хотели переселяться, бурно протестовали и посылали письма во все инстанции, даже папе римскому. Спасение утопающих, как известно, дело рук самих утопающих. Но все это ни к чему не привело, так что пришлось горожанам собирать вещи и основать новый город Курон Веноста. От старого осталась лишь колокольня XIV века, подобно калязинской коллеге немым укором возвышающаяся над водой. Впрочем, в отличие от русской башни, альпийская не стала символом непотопляемой Италии, а превратилась в бойкий туристический бренд — индустриализация в заморской народной памяти оставила куда менее болезненный след. Но все же параллели есть — например, итальянская молва утверждает, будто со стороны загубленной башни иногда доносится колокольный звон. Точно так же, говорят, звонила и колокольня на Волге. Причем временами очень настойчиво: согласно легенде, калязинский колокол бил всю ночь, пока не рассвело и не наступило утро 22 июня 1941 года… Жаль, никто из исследователей не занимается антропологией затопленных мест.
Что до Калязина, «полузамерзшего, переломленного, недобитого города» (по словам Солженицына), где улицы ведут прямо в Волгу, то затопленными оказались не просто две трети территории, но историческая часть. Изначально снести собирались и колокольню Никольского собора — ту самую, которую теперь все называют Калязинской. «Музей архитектуры обращался к властям с просьбой ее сохранить, а ему отвечали, что это невозможно, — говорит Юлия Ратомская, куратор экспозиции «Калязин. Фрески затопленного монастыря». — Но, видимо, кто-то еще просил, потому что Никольский собор снесли, а колокольню оставили».
По преданию, не разобрали ее, потому что из колокольни высотой 75 метров получился отличный маяк. Так и «маячила» башня, стоя «по колено» в воде. В советское время ее периодически собирались сносить, но в перестройку передумали, даже, наоборот, укрепили фундамент, насыпали искусственный остров, саму колокольню нанесли на карты (до этого она «не существовала») и признали памятником. А вот калязинский Свято-Троицкий Макарьев монастырь, памятник допетровской архитектуры, до этого дня не дожил: его снесли в 1940-м, перед затоплением. Именно вокруг монастыря в свое время возник город Калязин. Монастырские ворота — ныне несуществующие — и сегодня изображены на гербе Калязина. А спасенные фрески Троице-Макарьевского монастыря теперь показывают в Музее архитектуры.
Сама обитель когда-то была известна и почитаема: поклониться мощам Макария Калязинского, основателя монастыря, приезжали Иван Грозный (причем трижды) и Борис Годунов, подаривший монастырю серебряную раку для мощей святого. А Афанасий Никитин, прежде чем отправиться за три моря, просил здесь благословения. В Смутное время монастырь был разграблен и сожжен поляками. Потом его восстановили, причем одним из первых, обет создать здесь новую роспись дал не кто иной, как царь Алексей Михайлович. Что он и сделал: в 1654 году, когда в Москве свирепствовала чума, патриарх Никон увез в Троице-Макарьев монастырь царскую семью, вместе с ними в Калязин отправились царские мастера — исполнять обет монарха. В том же году живописцы, до этого расписывавшие Успенский и Архангельский соборы Московского Кремля, осуществили роспись Троицкого собора монастыря.
«При затоплении Калязина монастырь можно было спасти, — рассказывает Юлия Ратомская. — В конце 1930-х специалисты выступали с просьбой о его сохранении, предлагали возвести вокруг него вал, который защитил бы территорию монастыря от воды. Но власти на это не пошли по разным причинам, среди прочего предполагали: корабли по Волге будут ходить в таком количестве, что вал помешает судоходству». Тогда спасать памятник решили сами специалисты: зимой 1940 года Академия архитектуры, в состав которой входил нынешний МуАр, организовала экспедицию. Сохранить монастырь ее участникам, естественно, было не под силу, а вот фрески Троицкого собора — вполне. Спасательной операцией руководил выдающийся реставратор Павел Юкин, у которого в советских реалиях накопился большой опыт снятия фресок со стен разрушаемых храмов. Например, он участвовал в демонтаже фрагментов росписи Чудова монастыря Московского Кремля. А еще Юкин успел побывать в ссылке — за то что занимался религиозными памятниками. Наверное, в Калязине ему пригодился и этот опыт: спасательные работы здесь велись под присмотром Волгостроя, специального управления НКВД, занимавшегося сооружением Угличского и Рыбинского гидроузлов.
Участники экспедиции и работали почти в лагерных условиях, во всяком случае климатических — дело было в январе-феврале, на дворе стояли 30-градусные морозы. Реставраторы работали в полуразрушенных сооружениях. Технология снятия фресок уже была многажды опробована, но в трескучий мороз ее еще никто не применял. Как ни странно, стужа помогала — благодаря ей удавалось снимать огромные фрагменты. Сначала фрагмент выбирали, очерчивали его и отделяли от боковых, прогревали, затем заклеивали марлей, тканью или бумагой и с помощью гибких ножей отслаивали по краям. На следующий день остывший, то есть промерзший, фрагмент снимали, перекладывали живописью вниз на специальные щиты и относили в мастерскую. Там уже на фрагмент помещали конструкцию в виде рамы и заливали гипсом. Закрепленную живопись промывали и реставрировали. Такой способ снятия фресок — «на мороз», как говорил Юкин, спустя год после работы в Калязине реставратор даже запатентовал. В описании метода рекомендуется применять его «в северных странах»: промерзшую стену с живописью нагреть, заклеить роспись тканью, а потом снова заморозить. Благодаря этому способу калязинской экспедиции в сжатые сроки удалось демонтировать 126 фрагментов. «Это фантастическая работа, самый настоящий подвиг, — говорит Юлия Ратомская. — Летчикам после определенного количества боевых вылетов давали звание героя, мне кажется, и реставраторам надо было присуждать это звание».
Из 126 спасенных фрагментов около ста осели в МуАре, остальные переданы в другие институции, в том числе в музей Строгановского училища, где уже несколько десятилетий идет реставрация калязинской живописи. «Мы не устаем приносить благодарность реставраторам, которые там воспитываются, и их руководителям, — говорит куратор. — Каждый год они добавляют несколько фрагментов к тем, которые мы можем показать».
Кстати, после спасения живопись собирались выставить в Москве, причем весь комплекс, но не успели — наступил 1941-й. И вот спустя 80 лет после затопления Калязина Музей архитектуры создал экспозицию, где представил около 40 фрагментов. Как признается Юлия Ратомская, изначально планировали выставку, но сделав ее, поняли, что расстаться с ней невозможно, и экспозицию сделали постоянной. Теперь здесь можно увидеть фрески, посвященные грехопадению, рассказ о возведении Вавилонской башни (один из немногих фрагментов, который изредка показывали в советское время, — на его примере можно было говорить не о религии, а о строительстве), евангельские сюжеты и развернутый апокалиптический цикл. Кстати, для живописи XVII века такой интерес к апокалипсису совсем нехарактерен, тем не менее в Троицком соборе ему была отведена вся западная часть храма. Таким образом, получалось, что люди, пришедшие на службу, находились в апокалиптическом пространстве (все-таки собор расписывали во время эпидемии чумы). Нехарактерны и другие моменты: например, в композиции, изображающей грехопадение, прародители не вкушают запретный плод, даже руки не протягивают к яблоку, что предлагает им змий (кстати, с торсом Евы). На фреске они только беседуют, обсуждают слова искусителя. Грехопадения пока не случилось, человек все еще стоит перед выбором.
«Эта живопись невероятной сохранности и высочайшего уровня, — убеждена Юлия Ратомская. — Эти фрагменты в какой-то степени являются эталонными произведениями, которые показывают монументальную живопись середины XVII века. Они сохранились лучше, чем многие центральные ансамбли. Хотя те соборы живы, а этого уже нет». Сегодня на месте Троице-Макарьевского монастыря — остров, появившийся после того, как Волга обмелела. Клочок суши можно увидеть на фотографиях, показанных в МуАре. А еще здесь реконструкция монастырского ансамбля, выполненная экспедицией в 1940-м, чертежи и акварели. «Апокалипсису художественному мы противопоставляем апокалипсис реальный, исторический», — говорит куратор и указывает на документы, рассказывающие о спасении фресок, на рабочий дневник, в котором тщательно описывались проводимые работы и записывалась температура воздуха. Тут же фотографии людей, спасавших прошлое, что не вписалось в картину светлого будущего.
Фотографии: Кирилл Зыков / АГН «Москва».