19.08.2021
Книги этого литератора, замечательного мистификатора, знатока среднеазиатского эпоса в советские годы выходили колоссальными тиражами. И хотя его имя было, наверное, чуть менее популярно, чем у героя написанной им незадолго до войны повести, кто такой Леонид Соловьев, в нашей стране знали миллионы читателей и кинозрителей. ИЗ ПОВОЛЖЬЯ В КОКАНД
Он вошел в историю литературы как лучший интерпретатор восточного фольклора, что отнюдь не случайно: будущий писатель являлся сыном сотрудника Императорского Палестинского общества, родился в Триполи, где его отец инспектировал православные школы и преподавал арабам русский язык. В 1909 году семья вернулась в Россию. Жили небогато, вдалеке от столиц, в Самарской губернии — сначала в Бугуруслане, потом в поселке Похвистнево. Главной ценностью в доме были книги, а первым автором, творчество которого Леонид полюбил всерьез и надолго, стал Джек Лондон. Из-за голода в 1921 году они оставили Поволжье, переехали в Коканд. Там Леонид окончил школу, поступил в железнодорожный техникум. Уже тогда собирал фольклор и славился в кругу приятелей как превосходный рассказчик.
Первые его очерки вышли в газете «Туркестанская правда» (чуть позже ее переименовали в «Правду Востока»). Вскоре Соловьев стал штатным сотрудником издания, однако хотел уйти из журналистики в большую литературу, писал очерки, новеллы, собирал народные легенды.
В 1927 году рассказ «На Сыр-Дарьинском берегу» неожиданно для него получил премию ленинградского журнала «Мир приключений», и это известие перевернуло жизнь молодого репортера, вспоминавшего позже: «Тогда я всерьез поверил, что могу писать».
Вскоре переехал в Москву — как дервиш, с небольшой котомкой за плечами, почти без денег. И тем не менее ему удалось поступить на литературно-сценарный факультет Института кинематографии. Два года по ускоренной программе он постигал секреты театрального искусства. Тем временем в 1930 году отдельным изданием вышел сборник Соловьева «Ленин в творчестве народов Востока. Песни и сказания». В книгу вошли сказы, стихи, предания, в которых «вождь мирового пролетариата» сравнивался с Александром Македонским. Узбекская поэзия в переводе Леонида Васильевича звучала так:
Обратил Аллах на землю заплаканные глаза
И в глухом углу он увидел мальчика…
Вот он, кому имя Ленин,
Кто призван освободить землю…
Теперь уже никто не скажет, на самом ли деле дехкане слагали подобные песни, или «собиратель» просто-напросто развлекался, сочиняя их сразу на русском языке, — всякое могло быть. По крайней мере, его приятель, будущий соавтор Виктор Виткович полагал: все те стихи и сказы наш литератор сочинил сам, без помощи туркестанских былинников. Соловьев любил мистификации и умел их использовать. Как бы там ни было, летом 1933 года в Ферганскую область направили специальную экспедицию филологов, чтобы те записали «переложенные на русский» песни на узбекском и таджикском языках. Почти все «оригиналы» удалось разыскать, кроме одного-единственного стихотворения.
ВЕЧНЫЙ ХОДЖА
А вот о ком на Востоке совершенно точно слагали веками легенды, так это о Ходже Насреддине. Скорее всего, знаменитый бродяга-острослов действительно существовал на белом свете. Считается, что родился он в турецкой деревне Хорто в семье богобоязненного имама Абдуллы, учился в Хорасане у достопочтенного Фахра ад-дина ар-Рази, который славился остроумием, был справедливым судьей и даже дослужился до звания визиря при дворе конийского султана Кей-Кавуса II. Правда, с такой версией не согласны азербайджанские ученые, утверждающие, что прототип славного героя жил в их стране в XIII веке и звали его Хаджи Насиреддин Туси. Еще один прообраз восточного балагура — туркменский поэт начала XIX века Каминэ. Того стихотворца спрашивали, где он хранит мешок со своими шутками, и слышали в ответ: «Вам придется украсть мою шубу. Все дело в ней. Под каждой заплатой — острота».
В фольклоре Ходжа предстает справедливым благородным бродягой (верхом на ишаке), всегда готовым обманывать негодяев. Кроме того, он, подобно Сократу, женился на весьма сварливой ханум. В России про восточного остряка впервые узнали из книги соратника Петра Великого Дмитрия Кантемира. В свою «Историю Турции» тот включил некоторые анекдоты о Насреддине.
Все эти предания Леонид Васильевич знал назубок, однако решил создать своего персонажа, более романтичного и героического. Он влюбляется, борется за правду и, конечно, никогда не унывает. В народных анекдотах Ходжа, как правило, человек пожилой, многоопытный. У Соловьева он хотя и может притвориться стариком, но предстает перед нами 35-летним. Примерно столько же было автору, когда он работал над своей повестью «Возмутитель спокойствия». «Хитрый весельчак с черной бородкой на меднозагорелом лице и лукавыми искрами в ясных глазах» быстро обаял читателей. Его признали за своего и русские, и народы Средней Азии, и турки. Сказалась способность нашего творческого человека глубоко прочувствовать культуру другого народа — та самая «всемирная отзывчивость» по Достоевскому. Персонаж старых мифов ожил и превратился в современника, остроумного, энергичного бунтаря, больше всего на свете ценящего свободу, справедливость и любовь.
Успех к «Возмутителю спокойствия», опубликованному в 1940 году, пришел сразу. В журнале «Литературная учеба» Соловьев рассказывал, как работал над образом Насреддина, намекал на возможное продолжение.
Неудивительно, что лучшие кадры советского кинематографа увлеклись яркой повестью. Над фильмом работали во время войны, когда еще только начиналось великое противостояние под Сталинградом. Снимал картину классик Яков Протазанов. Поработать с таким мэтром — честь для любого сценариста, а на счету Соловьева успехов в кино прежде не числилось.
Режиссера спрашивали: «Как вы можете заниматься комедией в столь тяжелое время?» А он отвечал: «Когда картина будет готова, через несколько месяцев, наша армия пойдет в наступление — и веселая картина станет самой уместной, даже необходимой!» Так и произошло.
У Протазанова и Соловьева получилась увлекательная приключенческая комедия. Для фронтового поколения Ходжа стал одним из самых любимых киногероев. В последние годы Великой Отечественной этот фильм знали наизусть и бойцы, и труженики тыла, и советские дети. Лев Свердлин играл Насреддина так, будто родился и вырос на Востоке. Актер много путешествовал по СССР, несколько лет (еще в двадцатые) преподавал в Узбекской драматической студии, по сути, создал театральную школу этой республики. Насреддин принес огромный успех и ему, и постановщику, и автору сценария, хотя Соловьев тогда находился далеко от киностудий, в армии, сражавшейся на подступах к черноморскому побережью…
МАТРОССКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ
Он просился на фронт еще летом 1941-го. Но такими литераторами командование не разбрасывалось, надев военную форму, Леонид Васильевич заступил на службу в газету «Красный флот». Все сражения черноморцев прошли на его глазах. Довелось ему поучаствовать и в боях — вместе с моряками-партизанами. Соловьев стал летописцем матросских подвигов: сотни рассказов и очерков, две книги, сценарий фильма — таков результат деятельности военкора.
Повествуя о подвигах черноморцев, об их отступлениях и победах, журналист-писатель перемежал трагическую героику нотками юмора. Смешное в его рассказах было необходимо, улыбку читатели-фронтовики ценили особо, а крови и слез они и без того видели вдосталь. Кто сумел посмеяться над врагом, тот сможет и одолеть его, считал Леонид Соловьев, и моряки в этом были с ним солидарны. Его герой, матрос Иван Никулин рассуждал: «Моя думка такая: что ни больше их положить, то лучше. Моя думка, чтобы они на весь век свой закаялись к нам в Россию ходить, да и детям бы своим и внукам заказали. А погибать я не собираюсь, мне после войны учиться надо. На военного инженера пойду учиться».
Эти строки писались в самое тяжелое для черноморцев время, в 1942 году. Тогда непросто было верить в победу, но у персонажей Соловьева и на это хватало духа. «Ведь Россия, родная страна, — это не просто земля между Тихим океаном и Черным морем, это миллионы жизней в прошлом, миллионы жизней сейчас и миллионы жизней в будущем. Были предки, и будут потомки, а он, Иван Никулин, лишь среднее связующее звено между ними. Жизнь — река, никогда и нигде не обрывающая своего течения», — подобные мысли в те дни вдохновляли бойцов, удесятеряли их силы.
В 1944 году на экраны вышел фильм режиссера Игоря Савченко «Иван Никулин — русский матрос». Кинобылина по повести Леонида Соловьева воспевала подвиги партизанивших в Крыму советских моряков. Заглавного героя играл Иван Переверзев, его собрата по оружию Захара Фомичева — Борис Чирков. (Не просто актеры — живые легенды того времени!) В действующей армии (и, разумеется, на флоте) фильм уважали, а матросские байки Соловьева брали в обиход.
ДЕРВИШ ПОД АРЕСТОМ
Самого себя он считал легкомысленным, влюблялся и расставался, не чурался застолий, не терпел помпезности, официальности, даже рабочего кабинета себе не завел. Как и его любимый герой, оставался по натуре благородным бродягой. Менее практичного человека трудно представить. Однажды Леонид Васильевич мгновенно бросил удить рыбу, когда увидел, как задергался у него в руке червяк. Писатель нередко совал деньги случайным знакомым, вроде бы взаймы, но без возврата. Совершенно не способен был делать карьеру, после грандиозных успехов лент о Насреддине и моряке Иване Никулине зарабатывал на хлеб правкой чужих сценариев. Такие люди обычно уязвимы перед доносчиками. В сентябре 1946-го Соловьева арестовали «за подготовку террористического акта». На самом деле уличить его могли только в чересчур вольных разговорах.
На допросах сразу после задержания он предстал эдаким запутавшимся пьяницей, который сам не понимал, что говорил: «Был болен, и весь мир представлялся тоже больным». Те претензии к советской власти, в которых признался, звучали вполне логично, например, следующая: «Государственность СССР лишена гибкости — не дает людям возможности расти и полностью реализовывать свои интеллектуальные и духовные силы, что грозит окостенением и гибелью в случае войны».
Получалось, что все сказанное им — не более чем похмельный бред. Бедолага-арестант даже показал, что вскоре после войны он звонил в НКВД, дабы просить о помощи: «Стою на краю бездны… прошу изолировать меня, дать мне опомниться, затем выслушать по-человечески и взять меня в жесткие шоры на срок, который необходим, чтобы вытрясти всю моральную грязь».
Однако в подготовке теракта не признался и с литературным изяществом отвел подозрения от коллег, никого не оклеветал.
«Я думал только о том, чтобы скорее вырваться из следственной тюрьмы куда-нибудь — хоть в лагерь. Сопротивляться в таких условиях — не имело смысла, тем более, что мне следователь сказал: «Суда над вами не будет, не надейтесь. Ваше дело пустим через Особое совещание». Кроме того, я часто своими признаниями как бы откупался от следователя — от его настойчивых требований дать обвинительные показания на моих знакомых — писателей и поэтов, среди которых преступников я не знал. Следователь не раз говорил мне: «Вот вы загораживаете всех своей широкой спиной, а вас не очень-то загораживают», — вспоминал позже писатель.
Приговор Особого совещания МВД от 9 июня 1947 года гласил: «За антисоветскую агитацию и террористические высказывания заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на десять лет». Его отобрали в состав этапа, направлявшегося на Колыму, но он обратился к лагерному начальнику, которому пообещал: если оставят в Мордовии — возьмется за вторую книгу о Ходже. Неравнодушный к литературе генерал просьбу заключенного Соловьева удовлетворил.
Ему разрешили в свободное от работы время сочинять про Насреддина. Родители и сестра присылали бумагу, а он благодарил родню и в ответ писал: «Я должен быть дервишем — ничего лишнего… Вот куда, оказывается, надо мне спасаться, чтобы хорошо работать — в лагерь!.. Никаких соблазнов, и жизнь, располагающая к мудрости. Сам иногда улыбаюсь этому». Это была не просто попытка утешить близких, Леонид Васильевич действительно считал, что наказание ниспослала ему судьба — за леность, за то, что некогда жестоко обошелся с женщиной, которую любил, не осуществил все, что когда-то задумал. Он не унывал, свои лагерные обязанности исполнял по ночам, а днем писал, спал урывками. Так родилась вторая повесть о Насреддине «Очарованный принц».
ПОЗДНЯЯ СЛАВА
Освободили его летом 1954 года. Через два года отдельным изданием вышли обе повести о Ходже. Первая уже считалась классикой, но и вторую читатели приняли восторженно. Поселившись в Ленинграде, Соловьев познал сладость и горечь поздней славы.
Над своими воспоминаниями — «Книгой юности» — он работал, теряя силы от болезни, но не утратив авантюрной фантазии. Не стоит воспринимать этот труд как исповедь или документ эпохи. Главное там — выдумка, искры остроумия и жизнелюбия, которые были ему свойственны всегда. Война, лагерь, загулы, голодное детство — все это не прошло даром, после пятидесяти Леонид Васильевич болел тяжело, редко выходил из своей ленинградской квартиры. А Ходжа тем временем завоевывал новых читателей — и в Советском Союзе, и по всей планете. Автор дилогии умер в возрасте 55 лет.
В начале 1980-х ее экранизировали. Получился трехсерийный телефильм — по моде тех лет музыкальный, с песнями и плясками. Книги о Ходже весьма популярны и теперь, а их фактический прототип, замечательный русский литератор-дервиш, продолжает свое путешествие по миру, как и прежде, с легкой поклажей. Ему не холодно под звездным небом.
Материал опубликован в июльском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».
Источник