13.11.2022
Материал опубликован в октябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».
В частной переписке актер и режиссер Эраст Гарин однажды то ли посетовал, то ли философски резюмировал: «Мне не дают играть положительные роли, потому что я не пример человека, который может стать идеалом». В детские годы, проведенные на Рязанщине, будущий артист как-то раз написал мелом на зеленом сукне ломберного стола любимой бабушки Екатерины Дмитриевны пару неприличных слов, а затем ловко спрятался и заинтересованно наблюдал за реакцией почтенных гостей, регулярно собиравшихся на карточную забаву. «Человеку играющему» (по Хёйзинге) — положительные роли не к лицу, ибо неизвестно, на каком смысловом поле этот заигравшийся окажется. Смешным дозволялось быть всегда — доля такая…
Его по сей день воспринимают как комика. Недавняя книжка из серии «ЖЗЛ» про Гарина, Мартинсона и Ильинского называется соответственно — «Смехачи Мейерхольда». Эраст Павлович определял себя как «олириченного сатирика» и очень часто нивелировал черты-свойства проблемных персонажей. Неподражаемо озвученный в мультике про Винни-Пуха ослик Иа идеально демонстрирует фирменный знак исполнителя — баланс полярных качеств героя: капризности и сердечности, пессимизма и готовности к перемене настроения, грусти и остроумия, занудства и обаяния. Таков же, по сути, незабываемый гусь Мартин из «Заколдованного мальчика». Мультфильмы убеждают: к внешней пластике и физиогномическим трюкам, специфическому голосу гаринское строительство уникальных образов несводимо. И хотя актера (как и его учителя Мейерхольда) обзывали «формалистом», внутри себя он был утонченным психологом, смелым исследователем человеческой глубины, ловким адвокатом самых капризных неврастеников или даже самовлюбленных негодяев.
В довоенной «Музыкальной истории» ему была назначена вполне служебная участь — выступить в качестве мастера комических реприз, периодически лицедействующим шутом при романтической паре Сергей Лемешев — Зоя Федорова. И что же, гротесковые выходки этого персонажа, таксиста Федора Тараканова, воспринимаются ныне как проявления подлинно нежной, пусть и совершенно неразвитой души, как мучительный поиск искренности. Прикоснувшийся к любви простак не умеет ее отчетливо выразить, в то время как центральная романтическая пара скорее раздражает своим слишком правильным поведением и ходульными манерами.
И так происходило с завидной регулярностью: во всех старых картинах злостный «формалист» как минимум ни в чем не уступает артистам психологической школы или, как в «Джентльменах удачи», удачно отстраняется от них, играя своего профессора Мальцева, человека не от мира сего, и тем самым придавая достоверность картонной версии о запредельной ценности «шлема Александра Македонского».
Будучи не просто «человеком играющим», а еще и «человеком мыслящим», он всегда много читал и хорошо усвоил тезис Гёте о том, что форма требует мыслительного усилия — хотя бы для того, чтобы можно было точно приладить ее к содержанию. «Что» и «как», по Гарину, должны проявляться на сцене или в кадре одновременно!
«Формалист» утверждал, что «нотную линейку актера», то есть до секунды выверенную партитуру, не заменит никакая реалистичность. Здесь, конечно, видны отголоски полемики Мейерхольда со Станиславским. Советский театровед Вадим Гаевский утверждал, что в легендарной «Свадьбе» Эраст Гарин самостоятельно, дерзко воспроизвел пластический рисунок и самую суть собственной эпохальной роли из мейерхольдовского «Ревизора»:
«Фигура надменного провинциала в белых перчатках и черном котелке, сохранив свой лоск и свою странно достоверную — чеховскую — инфернальность, приобрела в фильме некоторый фарсовый колорит, но не стала жанровой, обыденной, пресной. В подобной обыденной манере М. Яншин играл шафера, а А. Грибов — отца (оба они — прекрасные мхатовские актеры), и Эраст Гарин, самый верный среди мейерхольдовских учеников, продолжил великий спор Мастера с бытовиками и выиграл его, — последняя, уже посмертная победа Мейерхольда».
В этой роли сконцентрировано даже гораздо большее содержание. Эраст Павлович единолично, наперекор манере коллег и режиссерской установке подтащил сюда русский Серебряный век, манящий и зловещий, изысканный и порочный, одухотворенный и чреватый кровью, насилием грядущей революции. Играя жениха, Гарин воплощает образ того, кому никакие свадьбы уже не нужны, примерно как у Блока:
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей…
Центральный персонаж механически провозглашает: «Я не Спиноза какой-нибудь, чтобы выделывать ногами разные кренделя!» — и внезапно делает прыжок в далекое будущее, в не существовавший на тот момент жанр, олицетворяя то ли биоробота, то ли Чужого, а то и кого-то похуже. Все прочие действующие лица этой невероятной картины — «теплые», «домашние», понятные, и только Эпаминонд Апломбов словно вышел из царства вечного холода, из некоего земного филиала преисподней. Причем подобного содержания в исходном чеховском материале нет, то — индивидуальная работа Эраста Гарина.
Многие противоречия и проблемы эпохи он выразил мастерски, бесподобно. До последних дней жизни хранил в сердце нежную привязанность к учителю, посвятил ему пронзительную мемуарную книгу «С Мейерхольдом», а в собственной (явно недооцененной) кинопостановке под названием «Веселые расплюевские дни» версию его гибели в застенках НКВД отразил с болью и состраданием. В удивительных письмах Гарина к супруге Хесе Локшиной встречаются несколько иные оценки мэтра революционного театра: «Мейерхольд нам неинтересен как коммунист… он интересен как режиссер» (1929). Чрезвычайно любопытны изложенные в той же переписке наблюдения, сделанные во время новосибирских гастролей 1934 года: «Театр здесь не встречает никакого сочувствия. Лучше всего проходит «Ревизор», но в начале спектакля всего половина зала, а так как зал всего на 700 человек, то особого подъема для игры трудно обнаружить… Здесь состоялся банкет для театра. Мастер говорил коммунистические речи. Самое интересное, что ему никто не верит, даже из посторонних и видящих его первый раз людей. Все аплодисменты и приветствия носили явно фарисейский характер».
То есть в искренность Мейерхольда не верили даже те, кто видел его впервые? Но как тогда, спрашивается, относились к нему хорошо знавшие его люди? Гарин, когда придумывал своих живых мертвецов и чувствительных хитрецов, не просто разрабатывал утонченную эстетическую программу мастера-учителя, но во многом опирался на непосредственное впечатление от его натуры.
«Утром нынче Мейер читал экспозицию… Установку провозглашает как революцию. Разговор после доклада носил салонный, даже спиритический характер. Мадам (по-видимому, супруга Мейерхольда Зинаида Райх. — Свой) вдохнула в него густой марксизм… Был спектакль, проданный пограничникам… Начался диспут. Очень доброжелательно и культурно высказывались. Как вдруг вышел Сам и начал совершенно неприлично всех громить, причем разговаривал так, как будто люди тем и заняты, что читают рецензии о ГосТИМе… Еще никогда не видел Всеволода, чтобы он так бездарно говорил и в позе какого-то Магомета. Естественно, после речи публика начала возмущаться, и эта запасная курица Зинаида Райх истошным голосом заорала: «Тревога! Травля! Травля!» и т.д.», — писал Эраст Павлович в 1931 году.
Этот актер предстает ключевой, даже во многом объяснительной фигурой XX столетия. В самые неспокойные годы он, сообразительный, весьма развитой рязанский парень из достаточно состоятельной и культурной семьи (отец, лесничий Павел Герасимов, играл в любительских спектаклях; мать, Мария Гарина, была страстной любительницей чтения и передала сыну то, что сам он именовал «творческой выходкой»), оказался в некоем ментальном капкане: по одну сторону — кризисного плана эстетизм уходящей эпохи, по другую — навязчивое до вульгарности, непримиримое к прежним ценностям утверждение символической власти новых людей. И у тех и у других была своя правда, обнаруживались как достоинства, так и тяжелые пороки. Обе тенденции внезапно наступившего времени перемен с размахом воплощал яркий, изобретательный Всеволод Мейерхольд.
И тогда Гарин изобрел способ физического и духовного выживания. Учился у мастера всему, на что живо откликалась душа, брезгливо (но не афишируя) отстранялся от того, что ей вредит. Тот же метод культивировал в расширительном смысле, в русле нового социального порядка. Обстоятельные письма Эраста Павловича к жене являют собой образец здравомыслия, честности и проницательности. Его обязательная артистическая маска предполагала сочетание сарказма с лирическим порывом, где сарказм, впрочем, смягчался и маскировался детскостью, а лирика отягощалась грустью ввиду несовершенства окружающего мира и необходимости ту самую маску носить.
Даже в его отношении к любимой и верной супруге друзья семьи отмечали утрированную грубость, благодаря которой нежный порыв воспринимался еще острее: «Хеська, собака, принеси нам чаю! Хеська, припопь себя! (что означало «сядь»)». Он был безукоризненно верен ей и как жене, и как сорежиссеру. Исключением из этого правила послужил единственный, но напряженный и продолжительный роман с театроведом Любовью Рудневой, которая кружила головы многим, став героиней едва ли не самого знаменитого стихотворения Ярослава Смелякова, родив от Гарина дочь Ольгу.
Сам он полагал, что не сыграл чего-то самого главного, однако и без того наследие актера значимо, огромно. Стать легендой наших театральных 1920-х ему помогли образы Гулячкина из «Мандата», Хлестакова и Чацкого, а ведь эти роли были разобраны выдающимися театроведами вдоль, поперек и наискосок, пофазно и побуквенно. Эраст Гарин являлся одним из основателей отечественного радиотеатра, и неудивительно, что ценнейших записей голоса артиста сохранилось довольно много. В его послужном списке — полсотни великолепно озвученных мультфильмов. Ищут мудрого издателя и благодарного читателя потрясающая книга воспоминаний и бесценные письма.
Наконец, остались его работы в кино, которые наперекор законам мироздания совершенно не устарели — в основном эпизоды, зато какие! «12 стульям» Гайдая придает дополнительный импульс короткое появление Гарина в роли театрального критика: несколько выверенных «по нотной линейке», неподражаемо артикулированных реплик, всплеск рук — и внезапно «на пустом месте» создается образ, коему нет рационального объяснения, который парадоксальным образом отменяет сатирическую утилитарность сюжета.
Именно таков Эраст Гарин — по виду неловкий простак, а в душе музыкант, мыслитель, аналитик, сохранивший цельную человеческую натуру, оставивший нам в назидание образный эквивалент страшной, но великой эпохи.