09.04.2021
«Схолии к имплицитному тексту» колумбийского мыслителя Николаса Гомеса Да̀вилы обещают стать настольной книгой каждого традиционалиста и обскуранта — в лучшем смысле этих слов.
Солидный девятисотстраничный фолиант подобен замку из сентенций, к которому непросто подобрать ключик. В первом приближении подсказки для понимания дает неяркая биография автора — состоятельного потомка испанских конкистадоров, с нежных лет обучавшегося в парижской школе бенедиктинцев и, очевидно, неравнодушного к Паскалю. Затем Николас вернулся в Колумбию, изучил датский язык для ближайшего знакомства с Кьеркегором, оценил Дильтея, тепло отнесся к Ницше и крайне холодно — к Гегелю, Канту и философским школам как таковым: «Кант открыл темницу Просвещения, но оставил заключенного во дворе тюрьмы».
При столь заметном расхождении векторов публиковавшуюся частями — с 1954 по 1992 год — книгу не упрекнешь в эклектичности и верхоглядстве: Гомес Да̀вила — мыслитель в строгом смысле слова, а заголовком труда его жизни могло бы стать едва ли не каждое второе умозаключение. Однако, сознательно уклоняясь от афористичности, он скромно обозначил свое место под солнцем: «схолии» — суть заметки на полях «имплицитного текста», под которым подразумевается мир в полноте Божьего замысла. Николас был убежден в весьма ограниченных возможностях его постижения: «Философствовать — это не решать проблемы, а переживать их на определенном уровне». Конкретнее: «Мысль, которая хочет быть все время правильной, парализуется. Мысль движется вперед, когда ей удается пройти между двумя симметричными неправильностями, как между двумя рядами повешенных».
Последняя оговорка дает представление о стилистике — Гомес Да̀вила культивировал эстетическое мышление, очищенное от самоочевидных «истин», расхожих мод и злободневных спекуляций: «Актуальностью называется то, что сегодня наименее важно». При этом он придерживался земного разумения, противопоставляя его произволу рассудка: «В культурном человеке культура не противопоставляется повседневной жизни. Культурен человек, который превращает в физиологические рефлексы самые благородные продукты духа». Оговаривался: «Бог не является ни предметом рассмотрения моего разума, ни объектом моей восприимчивости, Он просто составляет мой быт. Бог существует для меня в том акте, в котором существую я сам». А что до чувств? «Любить означает понимать причину, которая была у Бога для того, чтобы создать то, что мы любим». Понимать в данном случае — не значит вербализировать драгоценное; автор лаконичных заметок поступает изящнее — он ставит читателей в присутствие бесценного.
Самоаттестуясь как крайний реакционер, философ чуждался политиканства, гностицизма и гордыни левачества — как дьявольского шабаша. Гомес Да̀вила считал, что все «заблуждения являются следствием заблуждений теологических, поэтому его философию можно воспринимать как своего рода политическую теологию», отмечает переводчик текста. Автор видел в религии единственную точку опоры, обретенной в силу насущной необходимости: «Всякая цель, отличная от Бога, позорит нас», «Католицизм — моя родина», «Титанические восстания против Бога, как правило, заканчиваются еженедельными визитами в бордель за углом», но «Костел умирает. Мы остаемся с Богом наедине. Молитва — единственный разумный акт», «Мои убеждения являются убеждениями старухи, бормочущей свои молитвы в углу храма».
Проживавший в библиотеке из собранных им тридцати тысяч томов, свободный от предрассудков обскурант не признавал социальных рамок сверх важнейшей для реакционного мироощущения иерархии: «Иерархии исходят с небес, в аду все равны», «Мир — это система уравнений, бушующих в вихре поэзии», «Зрелость духа начинается тогда, когда мы перестаем чувствовать ответственность за мир», «Ум стремится не к свободе, а подчинению. Истина — это проблеск необходимости», «Цивилизации подобны летнему жужжанию насекомых между двумя зимами».
Однако «Умный человек никогда не живет в обыденной среде. Обыденная среда — это такая, где не бывает умных людей», при том «В современную эпоху надо выбирать между анахроническими и мерзкими убеждениями».
Согласно Гомесу Давиле, быть по-настоящему свободным — значит стать усердным и пристрастным: «Свобода — мечта рабов. Человек свободный знает, что ему нужны укрытие, защита и помощь», «Если мы забываем, что быть свободным — это искать себе господина, которому мы должны служить, свобода оказывается не чем иным, как только стопроцентной вероятностью, что приказывать нам будет господин из самых подлых», «Когда тираном становится анонимный закон, современный человек думает, что наконец-то он свободен», «История мира является не историей прогресса свободы, а историей ее бесчисленных преждевременных родов», «Консерватизм должен быть не партией, а нормальным мировоззрением каждого человека чести», «Тот, кто не поворачивается спиной к современному миру, — покрывает себя позором».
Естественно, из до конца последовательного реакционера вырос мыслитель, выдержавший испытание добровольным затвором, ни разу не озаботившийся признанием: «Не бывает оваций без клакеров. Публика поддерживает какую-либо идею только тогда, когда люди разумные начинают от нее отворачиваться. Сброду достается только свет угасших звезд», «Дурак страдает от того, чего у него нет, умный — от того, что у него есть», «Борьбу против мира ты должен предпринять в одиночестве. Где двое — там измена», «Никого и никогда не интересует то, о чем говорит реакционер. Ни тогда, когда он говорит, потому что тогда это выглядит абсурдом, ни по истечении нескольких лет, когда это становится банальностью», «Я не принадлежу к миру преходящему. Я свидетельствую о правде, которая не умирает», «Я не хочу оставить после себя произведения. Единственные произведения, которые меня интересуют, находятся бесконечно далеко от моих рук. Я хочу оставить томик, который кто-нибудь время от времени открывал бы; прохладную тень, в которой укрылись бы несколько человек. Да! Я хочу, чтобы времена прошивал бы голос, голос внятный и чистый».
Первыми его расслышали консервативные мыслители из Германии — в частности, глубоко созвучный колумбийскому затворнику философ Эрнст Юнгер. Затем пришел черед Восточной Европы, а ныне — благодаря культуртрегеру и редактору «Схолий» Владимиру Дворецкому и переводчице Елене Косиловой — колумбийский реакционер пополнил наш пантеон, заняв законное место рядом с Константином Леонтьевым и Василием Розановым, ныне здравствующими историком Сергеем Волковым и философом Дмитрием Галковским. Как-то так, сами собой, в России материализуются рафинированные библиотеки.
Так и было задумано в промыслительном смысле. В согласии с Милорадом Павичем, утверждавшим, что «лучше всех книги, которые можно читать с любого места», Гомес Да̀вила создал гипертекст, подобный собору. «Схолии» раскрываются навстречу паломникам с, казалось бы, непроизвольно выбранных, однако предначертанных мест: «Только обыкновенное сдерживает обещания необыкновенному».