14.06.2022
Материал опубликован в №4 печатной версии газеты «Культура» от 28 апреля 2022 года в рамках темы номера «Россия и Запад: чем мы отличаемся и почему нам не суждено быть вместе?».
Если Россия сегодня потерпит поражение в столкновении с Западом, русская цивилизация как таковая может прекратить свое существование. Об этом, а также о том, как в экстренном режиме вернуться к созданию «сильного» отечественного кино, «Культуре» рассказал выдающийся режиссер и глава студии «Мосфильм» Карен Шахназаров.
— Происходящие события показали, что прежней жизни, по крайней мере для России, больше не будет. Мы сейчас должны начать все производить сами и очень быстро. В советские годы было наработано многое, что позволяло себя уверенней чувствовать, это касалось и культурно-идеологической сферы, сейчас мы оказались перед необходимостью очень быстро переосмыслить, кто мы, зачем, какой у нас цивилизационный код и стоит ли он того, чтобы за него бороться. Многие говорят, что мы ничем не отличаемся от Запада и он наше все. С вашей точки зрения, есть ли у нас что-то такое особенное, за что стоит бороться, и в чем это состоит?
— Если посмотреть на нашу историю, мы постоянно находимся в конфликте с Западом, сам этот факт наводит на мысль, что мы чем-то принципиально отличаемся.
— И почему мы постоянно в конфликте с Западом?
— Есть такой взгляд — «православная цивилизация» и прочее. Но ведь она не вполне православная, она и исламская в том числе. В России очень много от Востока! Никогда не скрывал, что на меня большое влияние оказали идеи евразийцев. Я считаю, что у нас сложилась своя евразийская цивилизация, которая является симбиозом народов, населяющих Россию и среднеазиатские республики.
— Если попробовать представить матрицу наших ценностей, чем она от западной отличается?
— Я не настолько теоретик, подхожу к этому эмпирически. Очень много времени провел на Западе — работал в Америке, Англии, Италии. Я был и остаюсь человеком, воспитанным на западной культуре. Но чисто эмоционально я всегда чувствовал: мы другие. Я всегда ощущал в себе эту «инакость».
— В чем?
— Вот другой! При том, что были и остаются близкие отношения с западными друзьями и Запад — это огромная цивилизация. Но я всегда это ощущал, для меня это вопрос не философский, а чисто чувственный. У нас столько всяких разговоров, почему мы другие. На Западе, мне кажется, так много себя не анализируют. У нас же это бесконечно, начиная от Достоевского и кончая современными авторами. Что-то в этом верно, что-то сомнительно. Но знаю одно, чисто практически: да, мы другие. Это убеждение, которое сложилось в результате всей моей жизни и опыта. Я придерживаюсь взгляда, что у Евразии своя история. Вот почему все эти народы распадаются и все равно стягиваются друг к другу? У меня есть и материалистическое объяснение: эта территория всегда была лишена выходов к торговым путям. У нас же не было торговых путей! В этом был и смысл реформ Петра Первого — получить моря. Евразия была в отрыве от торговых путей, а для развития они были нужны.
— Кто контролирует торговые пути, тот снимает маржу.
— И тот развивается. Евразия огромна, а торговых путей не было, и сейчас их на самом деле очень мало — Тихий океан, кусочек Балтики, Черное море. Эти народы не могут развиваться, поэтому они стягиваются друг к другу, только соединившись, они могут пробиться к торговым путям. Мне кажется, это один из чисто материалистических взглядов. Не потому, что народы, населяющие Евразию, «влюблены» друг в друга, а потому, что без этого нельзя. Наверное, якуты могут отделиться — но что дальше? Евразию объединяет борьба за торговые пути — без них мы не сможем развиваться. А теоретики пытаются найти идеологические составляющие этого процесса.
— География многое определяет. У нас ощущение большого пространства, а в Европе замкнутость.
— География определяет и наш взгляд на жизнь. Я как-то ехал из Екатеринбурга в Тагил на машине. Дорога шла через огромный бесконечный лес. Я водителя спрашиваю: «А что там?» Он подумал и говорит: «Там Тихий океан». А там до Тихого океана лететь еще как до Нью-Йорка! Вот вам взгляд простого русского человека, его ощущение. Это пространство для него не просто огромно, оно представляет живую субстанцию. И для него это естественный ответ. Это совсем другое сознание! Западный же человек (и это тоже связано с географией) очень замкнут и ограничен, в том числе внутренне. Когда я снимал в Америке, прочувствовал это. Там везде чья-то собственность. Нельзя просто куда-то заехать в глушь и пойти в лес, такого нет. Есть национальный парк: там дорожки, места для барбекю. Но это же другое! Нет такого: выехал из Москвы и пошел, куда глаза глядят. Ощущения воли совершенно нет, в этом принципиальная разница.
— Это вот из-за частной собственности?
— Да, и она сложилась в жесткие рамки: там все регламентировано, закрыто. Это уже перешло в сознание человека — он так воспитан, это уже совсем другой взгляд.
— Само понятие свободы разное.
— Абсолютно. То, что у них называется свободой, это политическая свобода: выборы, например. А у нас свобода ближе к понятию «воля».
— А как это отражается в их кино? Чем оно от нашего отличается?
— Наше кино я не идеализирую, оно всегда было слабее западного, в том числе и советское. У нас просто никогда не было таких финансовых возможностей. Поэтому масштаб американского и советского кино такой разный — и по размаху, и по количеству фильмов. У нас были замечательные картины, но у них все равно размах больше. Мы, конечно, не глупее, но у нас никогда не было достаточных средств! Не надо забывать, в каких трудностях страна развивалась. А кино — это деньги, производство. В советское время у кино была, прежде всего, идеологическая задача, отсюда и очень дешевые билеты в кинотеатры. В чем принципиальная разница между нашим кино и западным? Русские не умеют рассказывать истории, в нашем кино их просто не умеют выстраивать. В чем сила американского кино? Они умеют рассказать историю, у них сюжет всегда есть. А русское кино, и это связано с нашим национальным кодом, — это образы. Довженко, Эйзенштейн — это образы. То, что не проговаривается буквально. То есть сама картинка говорит больше, чем ты видишь. Одесская лестница у Эйзенштейна — это больше, чем просто катящаяся коляска в результате расстрела демонстрантов. Это крушение мира, эпохи, человечности… А «Летят журавли», где убивают Бориса и знаменитый кадр крутящихся над ним деревьев? Американцы показали бы море крови. Здесь же смерть передается не буквально, а через некий художественный образ. Это, мне кажется, наша сильная сторона. Отсюда Тарковский. Ведь он очень плохо истории рассказывал, они у него рыхлые. Но при этом у него замечательные образы: тот же колокол в «Андрее Рублеве»… «Ностальгия», на мой взгляд, — слабая картина, но в ней есть замечательный образ. Когда Янковский несет свечу — это человек, который упорно пытается нести свет. Это образ художника, вообще человека… В этом, мне кажется, наша принципиальная разница, и она где-то глубоко сидит. Нашей ментальности присуща именно образность.
— Мне кажется, это совершенно отсутствует в современном российском кино.
— Современного российского кино фактически не существует, оно пытается подражать западному. Как ни странно, советское кино, которое упрекали за цензуру, было национальным, а российское кино не национально. Советский Союз был евразийской страной, и большевики по своей сути были не марксистами, а евразийцами. Они столицу перенесли из Петербурга в Москву. Вроде бы случайно, а на самом деле нет! Потому что Москва — это центр Евразии. А Петербург — это центр России, которая стремилась в Европу. Именно это стремление на Запад и погубило позднероссийскую империю. Николай II был абсолютным западником. Вся романовская династия все больше становилась прозападной, все больше уходила от евразийства. А как мне кажется, когда Россия уходит от своего существа евразийского, она терпит крах — так случилось, например, в 1917-м году.
— К концу СССР тоже усилилось притяжение к Западу.
— Да, и крах СССР связан с тем, что он переставал быть евразийским! Сталин же был чистый евразиец! Поэтому он очень жестко преследовал националистов — и русских, и грузинских. Не мог допустить, чтобы в Евразии был хоть какой-то национализм. Он создавал евразийскую империю, поэтому и стал самым эффективным лидером в России со времен Петра Первого. Как к нему ни относись.
— Как нам вернуться к нашему евразийству?
— Это должно быть внутреннее движение нашей элиты. Сегодня это ключевой момент, потому что элита у нас прозападная.
— Вся прозападная?
— Элита почти вся прозападная. Народ же евразийский по своей сути, в глубине народа это евразийство сидит. Если элита не поймет этого, то нас ждет крах.
— А на уровне нашей элиты появляется это понимание?
— По моим ощущениям, нет. Элита, мне кажется, рассчитывает переждать, отсидеться. С другой стороны, скажем прямо: она и затеяла этот процесс. Сама суть этого конфликта вынудила прозападную элиту принимать некие евразийские решения (потому что спецоперация на Украине — это чисто евразийское решение). Украина — это часть Евразии, которая должна быть в какой-то степени возвращена в Евразию, иначе для Евразии это конец. Но парадокс в том, что внутренне прозападная элита, сделав один шаг, заколебалась. Она не готова идти дальше, боится, потому что это переход в другое качество. Это проблема. Но, если не довести задуманное до конца, я с сомнением смотрю на наше будущее.
— Как же это должно произойти, чтобы она осознала? Если спецоперация на Украине не явилась для нее моментом осознания, что многое надо было сделать еще вчера?
— Если этого осознания не произойдет, то эта элита будет смещена. Но это худший вариант, потому что подобные процессы в России всегда сопровождаются кровавыми событиями. Дело все в том, что такое развитие событий уже находится за пределами человеческой воли. Если элита не осознает этого, ее сметет. Даже сейчас чувствуется раздражение людей, нарастает внутреннее недовольство. Это и есть симптомы, хотя пока они еще не очень острые. Мне кажется, нашей элите надо осознать, что они вошли в серьезнейшую реку — надо плыть, обратно на берег уже не выскочишь. Для них это трудно.
— Но если элита не хотела, то как мы сейчас вот в это ввязались? Вроде все более-менее хорошо, ездим в Европу, уровень жизни растет?
— Думаю, Запад был той силой, которая нас втянула. Россию привели к такому коридору, когда по-другому было нельзя. Мое мнение: не оценили масштаб предстоящего конфликта. Но он был неизбежен и произошел по инициативе Запада. Наша элита его совершенно не хотела, всячески избегала и оттягивала.
— Сейчас хуже или лучше, чем в 1941 году?
— Прямых аналогий нет. Но если мы проиграем в этой схватке, речь будет идти о самом нашем существовании. Нас дожмут по полной программе, и пощады не будет. Все будет до конца, до полного разделения страны! В этом случае русская цивилизация, русский народ просто погибнет! Он не выживает в анклавах. Не случайно все русские диаспоры — ужасно слабые. Я много езжу по миру и вижу это. Русские, как Антей. Если оказываются оторванными от своей Евразии — просто исчезают. Такая у нас особенность.
— Вернемся к кино. Что сейчас надо делать в рамках «культурного импортозамещения»?
— Я же много раз говорил, что нужно квоты вводить для российских фильмов. Ну, вот и ввели (имеется в виду полное прекращение поступления западных фильмов в Россию как элемент последних западных санкций. — «Культура»).
— Вопрос в том, что теперь показывать?
— Надо производство наращивать, возвращаться к советской системе, по-другому не сделаешь. В сложившейся мобилизационной ситуации рынок не сработает. Это должен быть аналог Госкино, совсем другой тематический план. Контроль за бюджетами, отказ от нынешней системы распределения денег, финансирование в соответствии с планом, задачами. Надо, на мой взгляд, отказаться от блокбастеров и сделать упор на среднебюджетное, малобюджетное кино. Тогда можно быстро нарастить производство до трехсот картин в год. Плюс должна быть работа со сценарием, редактура. Мы как работали в СССР? Приносишь сценарий, с тобой редактор работает: что-то нравится, что-то не нравится. Сейчас же никто не работает со сценарием, никто не отвечает за качество! Государство просто распределяет деньги, но никоим образом не влияет на процесс производства. А люди без контроля и работают соответственно. Вот, к примеру, приносят сценарий нам. Текст вроде бы интересный, но просишь автора его доработать. Он послушает и уходит. А через год ты видишь: вышел фильм по этому недоработанному сценарию. Но чудес-то не бывает! Я сорок лет работаю в кино и знаю, что сценарий — это основа. И если он сделан кое-как, то и кино будет таким же. Но тут уже поздно — государство дало на этот фильм деньги.
— Иначе говоря, у нас нет хороших сценариев и системы, которая бы их отбирала и приводила в нормальное состояние?
— Повторю: со сценарием надо работать! Все американское кино и его успехи стоят на том, что там тщательно работают со сценарием. Советское кино работало со сценарием: надо было сделать три варианта! Не получалось — доработчиков назначали, и твоего мнения уже не спрашивали. Если студия считала, что сценарий слабый, а тема нужная, говорили: «Вот есть Евгений Григорьев — хороший сценарист, он доработает». И все! При том платили деньги: заявка понравилась, приняли, полторы тысячи рублей сразу тебе дают. Сумма большая! Но было и такое: сценарии оплачивали, а они потом шли в корзину.
Фотографии: Андрей Никеричев, Сергей Ведяшкин / АГН Москва.