24.12.2021
В книгах этого автора одним из действующих лиц почти всегда становится время. Оно ведет себя непредсказуемо, эпохи перетекают одна в другую… Сам писатель называет такие произведения «неисторическими», выводя их таким образом за рамки привычного жанра. По ним действительно нельзя изучать историю как совокупность событий, зато они позволяют окунуться в каждую из описанных эпох, попробовать ее на вкус.
О своем понимании времени и истории писатель, филолог, литературовед, обладатель многих литературных премий Евгений Водолазкин рассказал «Культуре».
— Как я представляю время? Я буквально сейчас об этом думал, и мне пришла в голову аналогия, которая уподобляет время поезду, уходящему от платформы. Мы всегда теряемся в таких случаях, по крайней мере я. И в какой-то момент кажется, что уезжает платформа. Так хотелось бы. Но потом выясняется, что все-таки это поезд…
— Время, поскольку оно временное (простите за тавтологию), ведет себя очень странно. Оно колеблется и зависит от воспринимающего его. В детстве оно бесконечно, оно длится. Потом ускоряется — это известная вещь — и к старости вообще летит со свистом. Это показывает, что время относительно.
Я не делаю вид, что времени не существует вообще. Безусловно, есть какие-то средства, позволяющие установить точные временные отрезки между событиями, они нас спасают, иначе мы с вами не смогли бы договориться о встрече. Но мы встретились в это конкретное время, а дальше все-таки оно и у меня, и у вас пойдет особым образом. Как говорят мои герои в «Оправдании Острова», у каждого человека свое время. Поэтому то, что один постигает в течение 20 лет, другой, как мои герои, которые живут до 347 лет, впитывает в себя очень медленно.
— То есть современное понимание времени как вектора, реки, текущей откуда-то — куда-то, неверно?
— Мне кажется, что к истине ближе средневековые люди, которые не переоценивали значение времени, а главное — его стабильность. Они исходили из того, что до времени была вечность и после времени будет вечность. Время — это только островок в вечности. И на этом островке происходят разные странности вроде эффекта платформы и поезда. Мы проезжаем мимо разных платформ, а они себе стоят, и единственное, что их связывает, — это колея, по которой мы едем. Будет смешно, если выяснится, что всякий раз двигалась платформа…
— И все-таки наука история изучает события и их взаимосвязи…
— Это называется причинно-следственным принципом истории, но дело в том, что, когда воюют два государства, причинно-следственные связи для обоих прямо противоположны. То, что для одной стороны является восстановлением справедливости, другой воспринимается как ее нарушение. То есть причинно-следственная связь даже при очевидных причинах и следствиях буксует.
А теперь представьте, что мы еще огромной массы причин не знаем. Нам известна лишь верхушка айсберга. И в этих обстоятельствах полагаться на причинно-следственный принцип анализа событий — дело ненадежное. В Средневековье, например, нет причинно-следственного принципа: там события не продолжают предыдущие, а нарушают их. В свое время Дмитрий Сергеевич Лихачев, занимаясь летописанием, хорошо сформулировал средневековый подход к делу. Он писал, что летописец не указывает прагматической связи между событиями не потому, что он ее не видит. Он — визионер высших связей.
— Что такое высшие связи?
— Когда мне приходится читать студентам лекции, я люблю приводить такой пример. Допустим, один человек обижает другого — и получает жесткий ответ. Для нас это проблемы двух людей, горизонтальная связь. Но для средневекового человека есть еще линия вертикальная, линия Бога. Тот, кто ведет себя недостойно, оскорбляет в первую очередь Бога — и это Бог рукой его оппонента наносит ему ответный удар. Вертикальный взгляд — взгляд с точки зрения морали.
В средневековой истории события из жизни государств (военные походы и прочее) и события из жизни людей, иллюстрирующие какие-то нравственные постулаты, существуют наравне. Тогда история рассматривалась как цепь примеров, набор нравственных историй, которые не связаны между собой. Они, по сути, могли быть помещены в любое время и любое пространство, потому что в ряду причин средневековый человек видел прежде всего нравственные.
По большому счету, события всегда имеют два измерения — вертикальное и горизонтальное. Если ограничиться горизонтальным вектором, то да, ничего, кроме причинно-следственных связей, здесь не может быть. Но если добавить вертикальный взгляд, то совокупность двух векторов создаст стереоэффект, который, на мой взгляд, гораздо лучше объясняет события.
— Значит, существуют объективные критерии нравственности? Понятия «хорошо» и «плохо»?
— «Хорошо» и «плохо» — субъективные понятия. Что хорошо одним, то плохо для других. Что хорошо для победителя, плохо для побежденного. И здесь не может быть никакого компромисса в оценках. Но в таком виде это существует до тех пор, пока мы оцениваем события с точки зрения исторической или, как чаще всего происходит, политической. Если мы смотрим с точки зрения нравственности, то «хорошо» и «плохо» имеют универсальный смысл.
Если средневековый автор летописи видел, что нечто было сделано безнравственно, он не стеснялся об этом сказать, даже если это делали свои, а не чужие. И нравственность при всем различии вер и культур — понятие общее, универсальное. Как можно сформулировать нравственность, универсальную для всех? Не делай другому того, что ты бы не сделал себе. Я думаю, что под этим подпишется представитель любой культуры.
— В ваших книгах прошлое и настоящее часто смешиваются, проникают друг в друга, изменяют друг друга…
— Прошлое так же зыбко, как настоящее. И очень зависит от настоящего. Оно, в общем, всякий раз создается настоящим. Это как с книгами. Казалось бы, книга — материальное явление, но бывает, что книги, которым довелось пережить несколько эпох, воспринимаются впоследствии совершенно иначе. Классический пример — «Дон Кихот» Сервантеса. Это была пародия на рыцарский роман. Сейчас же никто не думает о рыцарском романе. Сейчас эта история имеет совсем другой смысл.
Я бы сказал, что из трех классических времен будущее вообще не существует, это чистая фикция. Будущее приходит в виде настоящего и обычно не таким, каким мы его видели. Настоящее существует, но оно плохо охватывается, не хватает взгляда, поэтому мы его плохо знаем. Потом, когда настоящее превращается в прошлое, наше представление о нем уже не вполне соответствует тому, что было. Поэтому для историка вопрос, как было на самом деле, — топкое место. Я боюсь, что оттуда целым не выберется никто. Мы всегда имеем дело с представлениями о чем-то, и нам не восстановить того, что было в реальности.
— Как и зачем тогда изучать историю?
— Это очень важный вопрос, и я, кажется, пришел к ответу. Учительницей жизни, magistra vitae, историю еще в Античности называл Цицерон. И не только он. Тогда казалось, что одни и те же причины ведут к одним и тем же следствиям, а история идет по кругу, потому что представление о времени было цикличным. Но потом стало понятно, что кое-что в истории повторяется, но всегда — на другом витке, по спирали. Для того чтобы события повторились в точности, надо, чтобы те же люди собрались с теми же целями, в том же настроении. Ватерлоо не может повториться даже без того, чтобы Наполеон не ел на завтрак то, что он ел…
Но есть вещи, которые повторяются. Они лежат в нравственном поле. У истории нет уроков политических, и она равнодушна к политической целесообразности. История дает нравственные ориентиры. Это то, о чем мы уже говорили. Средневековая история предпочитает нравственную историю, которая произошла с частным человеком. Она предпочитает эту маленькую, с нашей точки зрения, ничего не значащую повесть описаниям битв. Частные примеры с нравственным выводом не имеют никакого исторического значения, но тем не менее это то, что бесспорно можно взять в качестве урока. Есть ведь история всеобщая, а есть личная. Так вот, личная история — самая важная.
— Можно ли сказать, что самым надежным хранителем истории является музей?
— Да, это, пожалуй, так. Неплохо знать историю во всех ее версиях, но музей хорош тем, что страсти там (до некоторой степени) успокоились. Это, может быть, одно из самых объективных мест, потому что там перед нами — не интерпретации, а факты, артефакты. И в этом отношении музей — такое благословенное место, где ко всему относятся со вниманием. Музей не гнушается мелочами, тем, что в момент рождения кажется неважным, он собирает детали.
Дмитрий Сергеевич Лихачев часто говорил, что сейчас даже не представляют, какие были звуки, скажем, в начале ХХ века. Он подробно их описывает в своих «Воспоминаниях» — это великая книга, там много описаний того, что не имеет шанса услышать или увидеть уже никто. Допустим, крики финских молочниц на Охте. Они приходили на рассвете продавать молоко и кричали по-фински. Или звуки уколачивания плашек в торцовую мостовую. Эти плашки были тогда деревянными и быстро приходили в негодность, их надо было менять. Их уколачивали специальными колотушками, и этот звук стоял постоянно в Петербурге. Под эти звуки происходили все революции, но о них никто уже не помнит.
Да, история строится из событий, как из кирпичей, и кажется, что кирпичи составляют здание. Но роль раствора, который их соединяет, не менее важна, потому что именно раствор определяет крепость здания. Вот эти мелочи и есть цемент, который все соединяет.
— Ваши романы полны таких мелочей. Ваши книги начинаются с них?
— Почти у каждого моего романа есть своя история, и я достаточно хорошо помню эти истории. Знаете, как у меня возник роман «Авиатор»? Когда-то давно я две недели был в командировке в Париже и читал рукописи в Национальной библиотеке Франции. От Больших бульваров туда ведет узенькая улочка Ришелье. Я ходил по этой улице и как-то увидел дом, на котором была памятная доска. Там было написано, что здесь находился дом, в котором жил Стендаль. И я вдруг представил почему-то (я часто представляю какие-то невероятные, самые неожиданные, даже комичные ситуации), что появляется Стендаль и ищет свой дом. Но нет ни дома, ни родных, вообще ничего. И я вдруг испытал какую-то тоску невероятной силы — тоску человека, который потерял свое время и попал сюда. Впоследствии я это чувство воплотил в описании своего героя, попавшего в иное время.
— Зачем или почему вы пишете? Какова, с вашей точки зрения, миссия писателя?
— Чем больше я живу, тем больше понимаю, что надо писать какие-то вещи, которые помогут кому-то. Я основываюсь на собственных воспоминаниях. Бывали ситуации, которые приводили меня в юности в отчаяние, а потом я начинал читать и видел, что таких ситуаций было сколько угодно, у огромного количества людей, и выход находился. Человеку обычно кажется, что все происходит впервые, что такого еще ни с кем не было… Нет, со всеми было, и примерно одинаково. И когда это понимаешь, то легче жить, принимать решения, справляться с собой, со своими чувствами. Почему плохо тем, кто мало читает? Потому что они ограничиваются своим опытом. А когда ты читаешь, ты обогащаешь его.
Я пишу для того, чтобы кому-то хотя бы немножко облегчить жизнь. Впрочем, для этого существуют не только романы. Так, время от времени я выступаю в прессе, чтобы привлечь внимание к тем или иным проблемам. Сейчас, например, надо подумать о том, что сделать, чтобы продолжилась публикация собрания сочинений Жуковского. Недавно прекратилось финансирование этого издания, которое готовит Томский университет, что самое обидное — уже на последних томах, где должны быть опубликованы письма. Этого нельзя допустить.
Или другой сюжет. В музее-заповеднике «Ростовский кремль» с приходом нового директора сложилась непростая обстановка, в результате чего многие специалисты, настоящие профессионалы, вынуждены были уйти. В том числе медиевист с мировым именем Александр Гаврилович Мельник. К возникшей проблеме нужно привлекать внимание общественности, чтобы совместными усилиями найти решение.
В описанных случаях средствами литературы не поможешь. Требуются, так сказать, меры внелитературные.
Фотографии: Кирилл Жуков / АГН Москва.