13.07.2023
Один эпизод из его биографии стал не просто решающим, но ключевым, смыслообразующим. Когда юношу с начальным образованием и забавной фамилией Пуговкин из предвоенной самодеятельности позвали играть в профессиональном московском театре, вся многочисленная родня восстала: с такой-то простецкой физиономией да в калашный ряд… Вдобавок вместо зарплаты в 500 рублей на заводе паренек мог рассчитывать лишь на 75. И только полуграмотная мама, в недавнем прошлом крестьянка, помолчав и хорошенько подумав, дала Миньке благословение: «Сынок, если душа просит, иди!»
Анализировать его игру трудно: безграничное обаяние вкупе с невероятной профессиональной изобретательностью мешают отстраниться и от материала, который он играет, и от стилевых особенностей исполнения.
Известна байка про то, как с ним работал легендарный сказочник Александр Роу. Постановщик бросал артисту некое кодовое слово, а тот с улыбкой понимания, без раздумий занимал место в кадре: «Понятно! Штамп номер семь». То есть жанровое кино, которое актера особенно привечало, зачастую довольствовалось набором клише, не требуя от мхатовца, мастера перевоплощений, лишних усилий. В этом смысле его творческий путь схож с судьбами двух других гениев эпизода — Николая Парфенова и Бориса Новикова. Однако, даже тиражируя, повторяясь, подобно товарищам по актерскому цеху, он не терял зоркости глаз и сноровки, не уставал надеяться на открытие нового материала и на роль с «психологическим расширением».
Впрочем, все мастера нашего кинематографа представление о диапазоне этого актера имели. В истории осталось обращенное к нему извинительное слово Сергея Бондарчука: «Не думай, что я про тебя забыл. Но просто большой роли для тебя пока нет, а в маленькой — ты же сместишь мне все акценты!» Впрочем, случались в его жизни и досадные отставки. Так, постановщику картины «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» (1964) Элему Климову Госкино настойчиво рекомендовало взять на роль товарища Дынина именно Пуговкина, за которым уже тянулся шлейф образов начальников-самодуров. Однако режиссер резко воспротивился: мол, с таким, в сущности, предсказуемым исполнителем все в фильме неизбежно упростится, а тут необходим исключительно Евгений Евстигнеев, остросовременный, «с подтекстом».
Леонид Иович задействовал Михаила Ивановича в шести своих лентах, считая его не иначе как талисманом, залогом творческой и прокатной удачи, помимо собственно актерских достоинств ценил в нем обязательность, ответственность. Тот всегда приходил на площадку с выученным текстом, продуманным ролевым рисунком, а кроме того, был способен отдаться стихии импровизации. У Гайдая штампы не приветствовались. Вдова режиссера Нина Гребешкова вспоминает о том, как он удивился, когда Пуговкин отказался от очередного предложения маэстро: «Я ведь на деле не эпизодник, я — ролевик!» Играть абы что не соглашался, хотя чаще радовался, как ребенок: «Ленька-то опять меня утвердил!» Одного только образа Якина из «Ивана Васильевича…» (1973) было бы достаточно, чтобы обессмертить исполнителя. Здесь он играл вопреки своей фактуре, в противовес с устоявшимся амплуа. Два импозантных красавца, утонченные мастера Вахтанговской школы, виртуозы гротеска и буффонады Яковлев и Этуш неожиданно оказались в тени «простака» с опытом «школы переживания»! Они играли на своем привычном, высочайшем уровне, материал к ним благоволил, но именно «неказистый» Пуговкин за счет исключительно внутренней возгонки оказался в центре внимания, бесподобно воплотился в импозантного, ловкого, мастеровитого режиссера-эстета наперекор собственной органике: «Аз есмь. Житие мое! Паки паки, иже херувимы… Языками не владею, ваше благородие!» Его Якин демонстрирует интенсивную внутреннюю работу отнюдь не глупого, профессионально состоятельного человека, который внезапно столкнулся с чудом и теперь стремительно переоценивает собственные ценности.
Этому актеру была свойственна удивительная для людей его круга сердечность. Игравшая вместе с ним Вера Васильева отмечает: «В театральной среде такого доброго, такого внимательного и воспитанного человека встречаешь редко. Бывает так, что из-за внешней грубоватой простоты — проглядывает душа. А там чувства нежные, тонкие. И все это богатство при рабоче-крестьянской внешности. Таков был Борис Андреев, таким же был и Михаил Иванович Пуговкин. У него никогда не прекращалась внутренняя работа, работа души».
Он любил и умел перевоплощаться в военных — как сухопутных, так и моряков. Закончив сниматься в своей первой кинороли («Дело Артамоновых», 1941), ушел на фронт добровольцем. Впоследствии вспоминал: «Записался прямо на улице, 7 июля. Наше поколение было так воспитано. Я считаю, героем не был, но свой гражданский долг исполнил». На войне поначалу строил оборонительные рубежи, потом участвовал в Ельнинской операции. Смог выбраться из окружения к своим. В августе 1942-го, будучи разведчиком на Южном фронте, под Ворошиловградом получил тяжелое ранение в ногу. Ее собирались было ампутировать, но, к счастью, обошлось. «Была почему-то стопроцентная уверенность, что я не погибну», — рассказывал уже в мирное время артист.
Его первая супруга Надежда Надеждина, однокурсница по Школе-студии МХАТ, подарила ему дочь. Со второй женой, знаменитой на момент их знакомства певицей-народницей Александрой Лукьянченко, они прожили 32 года. Михаил Иванович был обязан этой удивительной женщине многим. Утонченная и в то же время волевая Александра Николаевна посвятила себя мужу, и, наверное, именно ей наше киноискусство обязано тем, что Пуговкина отличало от коллег стабильное душевное равновесие, а значит — оптимальная трудоспособность с полной сосредоточенностью на съемочном процессе. «Как тебе не совестно, — корила бывшую певицу Лидия Русланова, — я, старуха, до сих пор пою, а ты, молодая, раньше срока ушла со сцены!» Лукьянченко в ответ указала со счастливой улыбкой на тогда еще мало кому известного мужа, и Лидия Андреевна все поняла, с выбором «молодой» внутренне согласилась.
«И шо я в тебя такой влюбленный!» — эту фразу Мишки Водяного из «Свадьбы в Малиновке» (1967) наверняка многие знакомые и просто благодарные зрители мысленно адресовали самому Михаилу Ивановичу — человеку, который постоянно прислушивался к собственной душе и никогда не перечил ее тихим, но довольно внятным указаниям.