18.05.2023
Известный художник — о новой выставке, спасении деревни и обретенном рае.
Владимир Любаров — художник, жизнь которого в начале 90-х разделилась на до и после. Тогда он, известный график, бывший главный художник журнала «Химия и жизнь», оставил Москву и перебрался в деревню Перемилово во Владимирской области. Этот переезд явил миру нового Любарова — уже не графика, но живописца, героями полотен которого стали сами перемиловцы: несколько переосмысленные, гротескные. Эти «картинки» принесли Любарову всенародную любовь: на вернисаже новой выставки художника «Коля видит третьим глазом» в столичной галерее Artstory яблоку негде было упасть. После открытия «Культура» побеседовала с автором.
— Ваше творчество часто определяют как трагикомедию. Согласны с этим?
— Вся наша жизнь, если разобраться, трагикомедия. А я эту жизнь рисую. Конечно, жизнь глубинки, провинции, ставшая темой моих больших живописных серий «Деревня Перемилово» и «Город Щипок», более «проявленная», в ней обострены крайности — и трагические, и комические. Как дорога с рытвинами: неровен час — и одной ногой угодишь в трагедию, другой — в комедию. В городе все заасфальтировано, нивелировано, в городе больше притворства, и трагедии с комедиями совершаются в многоэтажках, за запертыми дверями. А в деревне не скроешься, все на лице, все на виду — и смех, и слезы, и любовь. И все страсти человеческие.
Но, в принципе, самому художнику сложно определить, в каком жанре он работает. Если он будет творить и одновременно разлагать на молекулы то, что он делает, то получится уже не художник, а теоретик искусства… В моем случае жанр, характер, «расшифровка» эмоционального наполнения моих картин зависят, скорее, от взгляда, на них смотрящего. Вот, скажем, я пишу картину — настроение у меня так себе, сюжет развивается драматично, ассоциации в моей памяти всплывают не самые приятные…, а тут приходит в мастерскую жена, мой первый зритель, — и начинает смеяться. Что тут смешного, иной раз я даже слегка обижаюсь. Потом пригляжусь — картинка уже оторвалась от меня, живет сама по себе — и соглашаюсь: действительно что-то забавное в ней есть… На моих выставках зрители довольно часто по-разному интерпретируют и содержание, и жанр моих картин. Загадка восприятия искусства.
Иногда я рисую что-то, на мой взгляд, вполне веселое, «человеческую комедию», так сказать, а восприятие у некоторых зрителей прямо противоположное. Вот, например, картина «Долгое ожидание». Под горкой, на которой пасутся коровы, люди с сумками и баулами сидят на автобусной остановке и оттого, что автобус долго не едет, вповалку засыпают. Такую картину в 90-е годы в наших краях можно было видеть сплошь и рядом. До полузаброшенного Перемилова автобус вообще не доходил, а там, где он изредка появлялся, на автобусных остановках народ его именно так и поджидал: люди болтали, дремали, пьяненькие могли прилечь рядышком прямо на земле. Что удивительно, никто не злился, автобус воспринимался как явление природы: то ли придет, то ли не придет, как повезет. К тому же долгие годы дорога между Переславлем и Юрьевым-Польским была вконец раздолбанной, и автобус, сам по себе антикварный, по пути мог раз двадцать сломаться. Я — как счастливый обладатель «Москвича» — таких «сидельцев» много раз подвозил: по пути мужички, как правило, сыпали анекдотами, женщины с шутками и прибаутками рассказывали про свою нелегкую жизнь. Никто не унывал, автобус не проклинал и ситуацию воспринимал с юмором… Вот я и нарисовал картину с таким настроением.
И тут приходит ко мне в мастерскую журналистка и при виде «Долгого ожидания» прямо в лице меняется: какой мрачный образ современной действительности вы нарисовали! Все умерли — одни коровы остались!.. Я аж глаза вытаращил от такой трактовки. Принялся объяснять ей, что ничего такого не имел в виду, но, по-моему, так и не разубедил. Скорее всего, журналистка поймала какой-то импульс, мною не осознанный, и элемент трагедии в этой картине тоже есть…
Ну, как в моих персонажах с ангелочками на руках. Зрители, глядя на такие мои картины, сначала улыбаются, потом грустнеют… Бредет человек по деревне, с виду совсем пропащий. И прижимает к груди маленького ангелочка. То ли тот дан ему как последняя надежда, последняя помощь, хотя какая уж тут помощь? Ангелочек совсем обессилел — уменьшился, обтрепался, так его подопечный измотал. То ли забулдыга ангелочка нашел и спас, отбил у каких-то своих собутыльников… Кому-то смешная история, кому-то — трагическая. Назвал же Чехов свой «Вишневый сад» «комедией» — а там рыдать хочется, под стук-то топора…
— Не витает ли над вашей «Деревней Перемилово» тень города Глупова? Чего больше в вашем взгляде — сатиры или любви?
— В моем взгляде сатиры нет вообще. Есть любовь… и ирония. Самоирония в том числе. Сатира предполагает разоблачение и вскрытие язв общества. А я никого не разоблачаю, и едко смеяться над язвами общества — не моя стезя. В данном случае я больше тяготею к Чехову, нежели к Салтыкову-Щедрину. Чехов своих персонажей любит и жалеет. И слабых, и немощных, и глуповатых, и заносчивых, и неудачливых… Если у Чехова и встречаются элементы сатиры, то это сатира не наотмашь, не хлесткая — «лечебная», так сказать. Чехов как врач с пониманием относится к человеческим недугам — физическим и духовным, он описывает, но не судит человеческие слабости, не судит человека. Вот и я своих героев не сужу.
Конечно, щедринская «мерзость запустения» — в том числе в головах — присутствует и в нынешней российской деревне. И в своем Перемилове я повидал разного. И далеко не все меня восхищало в моих односельчанах. Кое в чем они вполне были достойны «кисти» Салтыкова-Щедрина — бери и пиши. Но у каждого художника свой взгляд на мир. И у меня он не сатирический. Даже не понимаю, как мне так напрячься, чтобы начать кого-то разоблачать… Я и сам не без греха, зачем мне кого-то судить?
— И что же для вас деревня Перемилово в конечном итоге — потерянный рай?
— Потерянный рай? Для меня Перемилово, скорее, рай обретенный. Причем не такой рай, в котором всегда одно время года, благоухают цветочки, благообразные люди ходят парами. Перемилово — это такой… трудный рай. Его постоянно надо искать и открывать. Ключи к нему находить. Я эти ключи находил, к примеру, перепахивая свой косогор, — в буквальном смысле. Красивые, ржавые, старинные ключи всяческих размеров — от замочных до огромных амбарных. Местные говорили, что лето сто назад на месте моего дома был скобяной магазинчик, но для меня получилось символично. Еще свой рай я открывал, налаживая отношения с местными, ругаясь с ними, выпивая, философствуя вечером на завалинке, слушая их болтовню, которая поначалу мне казалась чушью невероятной… но потом, со временем, в ней обнаруживался для меня какой-то смысл, подчас даже глубокий…
Собственно, мой рай — в понимании того, что я нашел свое месте на земле. Это же очень важно. Некоторых людей носит по планете в бесконечных путешествиях. В этом плане я — не путешественник, я пустил корни в деревне и мне здесь каждый день интересно. Мой личный рай — неказистый на вид, быстро зарастающий травой, которую замучаешься косить, и кое-кто из приезжающих ко мне гостей спрашивает: ну, где они, твои чудеса? — Смотрят, и ничего не видят. А я постоянно нахожу чему удивляться.
Но есть, конечно, и те, для кого Перемилово — рай потерянный. Немало тех, кто отсюда уехал, бросил свой дом… В душе у них, наверное, тоска была, а в кармане пустота. Так что потеря или обретение рая — это внутреннее состояние.
— В одном из интервью вы рассказываете, что жители Перемилова поначалу приняли вас настороженно. Как удалось завоевать их доверие? И удалось ли в конечном счете? Писатель Дмитрий Горчев, тоже променявший столицу (только Северную) на деревню, признавался, что в итоге нигде не стал своим: из городской жизни выпал, в сельскую до конца не встроился. Нет у вас такого ощущения?
— Специально доверия своих деревенских соседей я не завоевывал. Просто не выпендривался. Не смотрел на них свысока, как делают это некоторые столичные жители: дескать, вы тут лапти деревенские, не чета нам, людям городским и образованным. В ответ на такое обращение местные ведут себя задиристо. И «москвичей» встречают в штыки. Не потому, что те из Москвы, а потому что демонстрируют свое превосходство. А у меня, в принципе, такого нет — осознания собственного превосходства. И я общался с деревенскими так же, как общаюсь со всеми, кто встречается мне на пути. Да и с какой стати мне было проявлять фанаберию: мне было чему у них поучиться. И не только тому, как сажать картошку, косить траву, прибивать доску, класть печку, вешать дверь.., — местные научили меня спокойному созерцательному отношению к жизни. Они принимают мир таким, какой он есть, не стремятся немедленно прогнуть его под себя. «Всему свое время» — это такой деревенский дзен. Я научился у местных психологическому равновесию, которого мне не хватало в московской жизни. Что-то не получается — они сядут, перекурят. Поговорят, пофилософствуют: сегодня не получилось — авось завтра получится. Никакой драмы. Не дергайся, говорят, Семеныч, обойдется! — И впрямь, обходится! Я даже думать стал: а вдруг у них в самом деле есть какой-то «третий глаз», позволяющий видеть то, чего я не вижу? Во всяком случае видящий жизнь в оптимистическом свете?.. Я поэтому нынешнюю выставку так и назвал — «Коля видит третьим глазом».
В общем, это был для меня какой-то новый взгляд на жизнь. Новое понимание жизни, которое меня в общем «вылечило». Может, я и услышал свое желание рисовать, потому что меня отпустило — бесконечное стремление куда-то бежать, нестись, вечная моя нервность, оттого что надо вовремя сдать работу… В Перемилове я вдруг услышал сам себя. И понял — что именно мне хочется рисовать.
А как они меня приняли?.. Они меня зауважали, потому что я постоянно работал. В окошке моей мастерской на чердаке до ночи горел свет, а утром я пытался ковыряться в огороде. Ты тоже работаешь и не выпендриваешься — это то главное, что они поняли во мне, и это их устроило. И в отличие от писателя Горчева, который, по его словам, и там чужой, и там чужой, я, скорее, везде свой — и в городе, и в деревне. Не до конца, конечно: чтобы быть «в доску своим», надо в деревне родиться — все-таки у деревенских и менталитет другой, и своя — деревенская — Вселенная. И меня в нее пускают посидеть на краешке…
— Что, на ваш взгляд, должно произойти с этими Богом забытыми уголками: пусть продолжают очаровательно дряхлеть или все-таки им нужно идти в ногу со временем, развиваться?
— Очаровательное дряхление действительно есть. Русская деревня умирает эстетично… Наверное, поэтому сейчас — особенно среди молодежи — развилось своеобразное сталкерство: появилось немало любителей путешествовать по деревням, снимать их заброшенность. Людей притягивает к себе что-то неведомое, голос предков, зов корней.
Но я как художник почти физически ощущаю, что с этими заброшенными домами умирает очень важный пласт отечественной культуры, называемый культурой деревенской. За весь предыдущий век как-то так получилось, что городская «асфальтовая» культура все, связанное с деревней, вытолкала на обочину — как сейчас говорят, «культурного мейнстрима», прозвала «деревенщиной». Деревенская культура сделалась немодной, превратилась в «топотушки» под балалайку. Вот и собственной деревенской архитектурой мы не очень умеем любоваться, не видим в ней эстетики, гармонии, соразмерности, «золотого сечения». Даже если люди и возвращаются сейчас в деревню, то предпочитают строить себе «финские домики», швейцарские «шале», замки с башенками, которые запомнили по картинкам в детских сказках. А если и сохраняют старые деревенские дома, то чаще всего заковывают их в сайдинг, чтобы те дышать совсем перестали…
…Когда я приехал в Перемилово, здесь было много заброшенных домов. Покинутые своими хозяевами, в окружении старых садов, до зимы хранивших никому не нужные яблоки, они стали для меня своего рода эстетическим откровением. Круглые столетние бревна, резные наличники, кружевные крылечки — и все это было, как будто патиной, подернуто забвением, запустением, заброшенностью. Красиво, но горько… Хочется что-то сделать, чтобы эту умирающую деревенскую культуру спасти. Как спасти?.. И стоит ли спасать?.. Это большой разговор — и не столько философский, сколько практический. Подозреваю, что без государства здесь не обойтись — пока еще можно что-то спасти. Одиночкам это трудно осилить.
Ну, а я на своем месте спасаю деревню тем, что живу в ней и ее рисую. И Перемилово сейчас, кстати, отстроилось, его заселили дачники, они же — «новые перемиловцы». Я и сам — «новый перемиловец», ставший среди них кем-то вроде старожила…
И у меня появилось хобби — ездить по деревням с причудливыми названиями. Мне интересно, например, почему соседняя деревня называется Пенье — потому что там поют? А Любилки — потому что там все друг друга любят? А Лучки — потому что там растет один лук? А Небылое — потому что эта деревня то появляется, то исчезает?.. Те деревни, куда я доехать не смог, я нарисовал так, как мне воображение подсказало. Даже нарисовал деревню Рай, что в Костромской области. Нарисовал со Змеем, Адамом и Евой — все, как положено. Н а реальную деревню Рай это не слишком похоже, тамошний Рай выглядит приблизительно так же неказисто, как мое Перемилово в девяностые… Но я же рисую не «портреты» деревень, не их «эстетичное умирание», а, напротив, тот жизнеутверждающий, остроумный народный дух, некогда воплотившийся в эти забавные, но всякий раз глубоко осмысленные названия. От некоторых деревень, кстати, только они одни и остались. Но вот так — на свой лад — я эти деревни возрождаю. Делаю что могу…
Фотографии: Сергей Киселев / АГН Москва.