10.12.2021
Материал опубликован в № 09 печатной версии газеты «Культура» от 30 сентября 2021 года в рамках темы номера «Что такое современное искусство?».
Художник Николай Олейников, один из создателей творческого объединения «Что делать?», утверждает, что «настоящее» современное искусство по-прежнему связано с политикой и его цель — социальные преобразования.
— Как родилось творческое объединение «Что делать»?
— Истоки объединения — это самое начало 2000-х годов. Наш коллектив состоит не только из художников, но и философов, поэтов, хореографов, критиков. В общей сложности нас десять человек. По сути, мы одна из немногих групп-долгожителей.
— Название, по всей видимости, как-то связано с Чернышевским?
— Безусловно, но не с одним Чернышевским. Тексты с этим вопросом в названии были и у Ленина, и у революционного французского режиссера Жан-Люка Годара, например. Вообще вопрос «Что делать?» мучает всех и уже очень давно. И, кажется, этот вопрос по-прежнему актуален: а что делать сейчас, сегодня — в культуре, в образовании, в искусстве? Господство капитализма, насилие, неравенство и отсутствие свободы не могут не тревожить творческих людей. И что с этим делать?
— Вы часто ездите по миру с выставками, сейчас вот в Мадриде. С чем вы приехали сюда?
— Начать надо издалека. Мексиканская революция 1994 года, движение сапатистов (Сапатистская армия национального освобождения — леворадикальное движение в Мексике, названное по имени генерала Сапаты — героя Мексиканской революции 1910–1920 годов. — «Культура») стало для нас примером сопротивления с помощью языка, культуры и нахождения себя внутри контекста. Мы следим за этим движением довольно давно. Когда Олег Ясинский перевел тексты субкоманданте Маркоса, нам стало понятно, что политическое сопротивление напрямую связано с необходимостью борьбы в области культуры.
Шесть лет назад нашу группу пригласили с персональной выставкой в MUAC, крупнейший музей современного искусства в Мехико. И мы стали думать, что может представить группа русских художников, осмысляющих себя политически, в очень сложном и далеком от нас мексиканском контексте. Стало понятно, что, кроме Троцкого, для нас важен опыт сапатистов, их пример политического сопротивления и работы с культурой. И вот мы сделали выставку. То есть стали вырабатывать новый демократический метод производства искусства. И сейчас, много лет спустя, показываем часть этой мексиканской выставки в Музее королевы Софии в Мадриде.
— Тяжело ли в современной России быть художником?
— Я бы сказал, что со многим приходится бороться. В 1990-е годы в Петербурге была такая художественная группа, как «Фабрика найденных одежд», знаменитые Цапля и Глюкля, и у них был свой манифест. Так вот там сказано, что художник должен быть на стороне угнетенных. Художник ведь тоже угнетенный субъект. Когда он это осознает, он перестает быть лишь «выразителем собственных порывов и чувств», мыслей и становится частью сообщества. Он становится в один ряд с теми, кто требует прав, кто угнетен, кому задерживают зарплату, кого незаконно выселяют или несправедливо судят.
Скажем, Некрасов не писал элегий. Он писал блистательные стихи о том, что не так. С Пушкиным та же история. Читатель, взяв в руки их книги, начинает ощущать эту вибрацию времени, беспокойство поэта за происходящее в окружающем мире. В его время было море других поэтов, но остался Некрасов — человек, который выражал суть того времени.
— Можно ли говорить о том, что цели искусства меняются в зависимости от эпохи, логики развития социальных отношений? Как лично вы для себя определяете логику этой эволюции?
— Здесь уместно вновь упомянуть о корнях и о том, что конкретному художнику в данный момент интересно, за что он борется. Ведь есть и такие художники, музыканты, которые принципиально отказываются от борьбы, потому что, с одной стороны, это слишком пафосно, а с другой — это связано с грязью политики. Для меня всегда было важно проследить через все эпохи тенденцию освободительного, эмансипаторного мотива, который есть в искусстве. Ведь цель искусства — в освобождении от угнетения. Осознание себя угнетенным — это первый шаг. И борьба с этим состоянием — а она всегда общая, коллективная, общественная, — это следующий шаг.
Но сама борьба может быть разной: у крестьян в Сальвадоре она одна, у среднего класса в Москве она другая, но тем не менее осознание себя угнетенным элементом дает возможность для дальнейшего освобождения всех. Искусство, поэзия, музыка — это отчасти инструменты, которые возвращают нам возможность со-чувствования.
— Это происходит только через искусство? Образование с этой ролью не справляется?
— Образование необходимо, но в той форме, в которой оно существует фронтально, оно не то чтобы не справляется, просто у него другие задачи. Как раз противоположные: создать человека инструментализованного, заложника системы. Человека, пригодного для того, чтобы обеспечивать этой системе ее жизнедеятельность.
Но есть и альтернативные формы образования, и я говорю не только о школе Монтессори, но скорее имею в виду Ивана Иллича или Пауло Фрейре, развивавших традиции народного образования, образования снизу, которое является ключом к созданию свободных людей, чувствующих себя частью общества. А вообще образование происходит не только и не столько в классе или аудитории, оно зачастую происходит в музее, на концерте, в кафе, в постели, на улице, в очереди в магазине. В этих ситуациях человек учится быть субъектом.
— Что бы вы сказали о современном искусстве в контексте истории искусств? Почему оно стало таким, как говорят обыватели, «непонятным», столь отличным от того, каким оно было раньше?
— На самом деле и Крамской, и Серов, и Шишкин, и Ренуар, и Моне должны быть прочитаны в контексте своего времени, то есть насколько их кисть, понятная сегодня, выражала совершенно непонятные и неприемлемые мысли в свое время. Вот мы смотрим на картину Перова «Тройка», и вроде бы нам все понятно: три ребенка тащат в дикий мороз обледеневшую бочку с водой. Нам должно быть понятно не то, что три ребенка хорошо нарисованы, а должен быть понятен ад крепостного труда, когда дети были вовлечены в то, о чем сейчас и помыслить невозможно. Представьте себе своих детей, которые в минус сорок тащат бочку с водой. Искусство всегда пользовалось эзоповым языком. Это и есть ключ к пониманию искусства, в том числе и современного нам искусства. То, что оно на первый взгляд кажется непонятным, и есть инструмент к становлению зрителя субъектом. Скажем, в последние полвека искусство старается отстраниться от масс-медийного языка, языка телевизора, который понятен всем, но этот язык ядовит. И для этого художники стремятся создавать свои, альтернативные языки.
При этом зритель, разумеется, не виноват, если он чего-то не понимает. Мы снимаем с него вину раз и навсегда. Зритель не идиот. И художник, разумеется, это хорошо понимает, создавая произведение сложное, многоконтекстуальное, необъяснимое. В некоторых случаях необъяснимость сама по себе является высказыванием. Иногда и зрителю, и художнику просто необходимо принять простой факт: мы чего-то не понимаем. Ведь мы очень часто не понимаем друг друга, говоря на одном языке. И в этом смысле это непонимание между художником и зрителем так же важно.
— Творческое объединение, к которому вы принадлежите, имеет ярко выраженную политическую позицию. Почему для вас важен именно левый дискурс в процессе реализации вашей творческой стратегии?
— Гегемония капитализма делает нас разобщенными, уязвимыми и десубъективирует, превращает нас в не нас самих. Система неолиберального капитализма развивается и нарабатывает все больше и больше инструментов для того, чтобы десубъективировать простого человека, который работает на эту систему, вкладывает в нее всю жизнь, верит, что эта система принесет стабильность. Он не понимает, что эта система как раз-то крадет эту стабильность и возможность нормальной жизни, деформирует нашу субъектность. Диалектически мы все время находимся в промежутке между «постоянным пессимизмом духа и оптимизмом воли», говоря словами Антонио Грамши. Мы сохраняем презумпцию необходимости продолжать действовать, производить альтернативные смыслы, бороться за свободное образование, несмотря ни на что. Наша задача — создавать ситуации, в которых люди смогут находить собственную субъектность.
— Как вы относитесь к современному арт-рынку: можно ли говорить о том, что в огромной степени он оказался зациклен на себе, потому что обслуживает частные интересы богатых людей, и само современное искусство перестало отвечать интересам большинства, отказалось от того демократизма, к которому стремилось в прошлом веке?
— Я бы здесь не обобщал. Арт-рынок — это одна часть искусства. Однако есть и музейно-институциональный сектор, существующий на деньги налогоплательщиков. И есть люди, которые производят искусство, низовую культуру, несмотря на то, что есть институции и рынок, к которым они не принадлежат. Хотя сам рынок внимательно следит за тем, что происходит в этом секторе, и пытается его деморализовать. Он выхватывает талантливых людей, которых потом быстро раскручивает, и затем так же быстро рушит их карьеру, потому что сам рынок заинтересован в быстрой прибыли. Это страшный механизм.
— А «Что делать?» включено в рынок?
— «Что делать?» как раз скорее принадлежит ко второму — музейно-институциональному сектору. Наши произведения находятся в коллекциях очень крупных музеев: это Центр искусств королевы Софии в Мадриде и MoMA в Нью-Йорке, Центр Помпиду в Париже и Третьяковке. Тем не менее сейчас в Риме наша выставка проходит в частной галерее, например.
Николай Олейников родился в 1976 году в городе Горький (Нижний Новгород). Окончил театральное училище по специальности «художник-сценограф». Член творческого объединения «Что делать?», один из основателей и наставников «Школы вовлеченного искусства» в Санкт-Петербурге. Активный участник выставок по всему миру. В настоящее время живет попеременно в России и Италии.
Фотографии: Михаил Кирьянов; www.newhollandsp.ru.