16.06.2021
16 июня 1961 года, 60 лет назад, в парижском аэропорту Шарля де Голля солист Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова Рудольф Нуреев совершил самый длинный прыжок в своей жизни.
Прыжок от подталкивавших его к самолету сотрудников КГБ СССР к двум французским полицейским, которые заранее знали, что произойдет. Об этом Нурееву шепнула на ухо новая знакомая, француженка, пришедшая провожать его в аэропорт. Прыжок — и он чуть ли не на руках у полицейских, и те слышат: «Я хочу остаться!»
12 апреля 1961 года полетел в космос Гагарин, СССР переживает свой величайший триумф — и вдруг такое! До этого советские артисты на Западе не оставались, Нуреев оказался первым. Побег из СССР приравнивался к измене Родине и, согласно статье 64 Уголовного кодекса РСФСР, карался «высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах — лишением свободы на срок десять лет с конфискацией всего имущества».
К Нурееву отнеслись мягко: он заочно получил 7 лет колонии строгого режима. Нельзя сказать, что его это не волновало. Всю жизнь, вплоть до перестройки, ему казалось, что КГБ пытается до него добраться, готовит диверсии и подстраивает каверзы. В 1961-м, во время парижского дебюта в Театре Елисейских полей, французские коммунисты действительно пытались его освистать, но это только прибавило драйва и полезного для западной карьеры хайпа.
Французские газеты писали, что он выбрал свободу, — но тут не было ничего нового. Советские граждане, от инженеров до высокопоставленных чинов НКВД, бежали на Запад и до него. Главное стало ясно гораздо позднее: Нуреев и в самом деле получил почти абсолютную, экзистенциальную свободу — и творческую, и материальную, и от моральных норм.
То, что при первой возможности он остался на Западе, неудивительно: такого человека было сложно удержать в клетке.
За две недели до побега работавшие во Франции сотрудники КГБ сообщали в Москву: «Нуриев Рудольф Хаметович нарушает правила поведения советских граждан за границей, один уходит в город и возвращается в отель поздно ночью. Кроме того, он установил близкие отношения с французскими артистами, среди которых имелись гомосексуалисты. Несмотря на проведенные с ним беседы профилактического характера, Нуриев не изменил своего поведения».
Его вообще не хотели выпускать на эти гастроли, собирались раньше времени вернуть назад, но передумали, а когда все-таки решились, не удержали… В этом, по описанию его близкого знакомого французского хореографа Ролана Пети, «среднего роста, крепком и гибком» человеке, с «большими губами со шрамом, пронзительными карими глазами и повадками уличного хулигана», горел дьявольский огонь:
— …Вы каким-то необъяснимым образом мгновенно подпадали под его гипнотические чары. Он вас околдовывал…
Он околдовывал и зрителей. Одна из его учениц, директор балетной школы Парижской оперы Элизабет Платель, вспоминала о нем:
— Он был очень русским, впитавшим традиции своей школы — темпераментным, взрывным, требовательным… к сцене относился как к сакральному месту. Он научил нас открывать глаза на все новое.
— …Он весь полыхал движением, если можно движение измерить термометром. Пафос танца в нем пламенел, как огонь, сжигающий свои жертвы на эшафотах, —
говорила Майя Плисецкая.
А еще Ролан Пети вспоминал его обмотанные десятками метров липкого скотча ноги — когда массажист сдирал этот скотч, становились видны страшно вздувшиеся, казалось, готовые лопнуть вены: «Он относился к собственному телу как тиран, физически себя не жалел и не соблюдал никаких правил, никаких норм, которые обычно требует тело атлета». Он сжигал себя с обоих концов — и в профессии, и в жизни. Друзья Нуреева рассказывали о его любви к притонам трансвеститов, о том, что он предпочитал продажную и быструю любовь, как приходил на репетицию выжатым после ночных похождений и восстанавливался во время танца. И о том, что ему, в сущности, было нужно немногое: комната, в которой он жил, всегда была скромной.
При этом Нуреев считался самым богатым артистом балета. На Западе он быстро стал миллионером, и покупал с такой же жадностью, как и работал. В 1975-м Нуреев дал 300 концертов — это было совершенно невероятно. А скупал он драгоценные персидские ковры, антикварную мебель и фарфор, картины, квартиры, землю, дома, острова у побережья Италии и вообще все, что только могло ему приглянуться. Так же ненасытен был и в личной жизни: отношения со знаменитым датским танцовщиком Эриком Бруном Нуреев поддерживал 25 лет, бешено ревновал и постоянно изменял.
Детство у него было бедным, тяжелым, мрачным: отец запрещал ему танцевать и бил за непослушание. В Ленинградское хореографическое училище он поступил катастрофически поздно — в 17 лет. В интернате училища ему приходилось нелегко. Он очень любил мать и хотел, чтобы она приехала к нему, но увидел ее только в 1987-м, когда та умирала. Началась перестройка, и ему разрешили приехать в СССР на 3 дня, чтобы с ней проститься.
Тяжелыми были и его последние годы. Он болел СПИДом, и друзья вспоминают, что на его груди, выше сердца, стояла пробка. Каждые три дня врач открывал ее, и откачивал давившую на сосуды жидкость. Это продолжалось 10 лет. Танцевал он до тех пор, пока мог, — все хуже и хуже, порой его освистывали. Когда это стало совершенно невозможным, начал дирижировать. А последние недели жизни провел в театральных ложах: Рудольф Нуреев смотрел балет. И даже в предсмертной агонии он порывался уйти из больницы: ему, задыхающемуся, находящемуся в полубреду, было необходимо вернуться в тот мир, который был для него главным.
Эпитафией на покрытой ярким мраморным ковром могиле Рудольфа Нуреева могли бы стать его собственные слова, манифест абсолютного эгоизма:
— Жениться нужно на самом себе. Если у вас развод с самим собой, ничто не сделает вас счастливым. Ни деньги, ни награды, ни семьи…
Фото: Александр Авилов / АГН Москва. Фото на анонсе: www.100biografiy.ru.