28.05.2021
Итальянская художница уже 28 лет живет в России. В интервью «Культуре» она рассказала о любви к русской зиме, волонтерстве в детском доме и отношении к вечности.
Мы встречаемся с Элиде Кабасси в Государственном музее — культурном центре «Интеграция» им. Н.А. Островского. Здесь, в белоснежном зале, выходящем на шумную Тверскую, проходит ее персональная выставка «Предел и бесконечность», представленная Посольством Италии в России и Институтом итальянской культуры в Москве. После завершения экспозиции картины навсегда уедут на родину художницы. О причинах такого решения, а также о жизни в России Кабасси рассказала «Культуре».
— Элиде, в ваших работах много красного цвета. Что он для вас значит?
— Красный у меня часто соседствует с белым. Это изящное сочетание, которое я открыла для себя в России — в первую очередь благодаря природе, особенно зимней, когда увидела рябины на фоне белоснежных полей. Или кустарники — не помню, к сожалению, их названия: с приближением весны их ветки становятся особого цвета — красного, вибрирующего. Кроме того, сочетание красного с белым часто встречается на иконах. Вообще красный цвет — символ крови, жизни, страданий, а также страстей, которые кипят в человеке. А белый — божественный цвет и свет. Это довольно напряженное сочетание, но, мне кажется, люди должны жить в напряжении: в бодрствующем вертикальном состоянии, как говорил Мамардашвили. Главное, чтобы это напряжение не убивало нас. На границе между красным и белым происходят метаморфозы, нечто волшебное. Вот почему выставка называется «Предел и бесконечность». Я люблю переходные моменты: когда уже не ночь, но еще не день, и часто пишу подобные пейзажи.
— Многие русские художники до революции ездили в Италию — ради южного света и колорита. А вы приехали в Россию. Не испугались русской зимы?
— Наоборот, мне нравятся длинные зимы — голова лучше работает, когда холодно, легче сосредоточиться. Я не предполагала, что проживу здесь так долго — уже почти половину жизни. Первый раз приехала на год в 1987-м, когда получила стипендию в Институте русского языка им. Пушкина. Была влюблена в русскую литературу, правда, читала в то время на итальянском — у нас прекрасные переводы. Кроме того, в Италии была сильная коммунистическая партия, тесные связи с Советским Союзом. Все мои преподаватели были «левые» — даже в Академии изящных искусств во Флоренции. В студенчестве я увлекалась политикой, хотя никогда не состояла ни в одной партии. Мне казалось, что в СССР жизнь устроена хорошо и справедливо. Когда приехала, поняла, что это не так, зато полюбила Россию. Время было замечательное. В Институте русского языка собрались люди со всего мира — из Африки, Южной Америки, арабских стран. Шел интенсивный культурный обмен. Я ходила на лекции знаменитого ученого Сергея Аверинцева — это был первый год, когда ему дали возможность выступать; а также Владимира Бибихина, с которым позже познакомилась и даже сделала в честь него выставку — по приглашению поэта Ольги Седаковой. Я еще плохо знала русский язык, почти ничего не понимала. Аудитории, где читали лекции Аверинцев и Бибихин, были заполнены до отказа. Я приходила с магнитофоном: у меня дома в Италии до сих пор хранятся записи. Это была русская весна: эпоха, которая сформировала меня как личность. Я, правда, оказалась плохой студенткой, порой прогуливала занятия, ведь вокруг происходило столько событий. Мы ходили на митинги, где выступал Ельцин, и на подпольные собрания: на одном из них я сидела рядом с Андреем Сахаровым. Я поняла, что люди здесь страдают, как и в Италии, и что рай на земле невозможен, однако сильно полюбила Россию. Позже, приехав через несколько лет, устроилась в школу при итальянском посольстве, потом в детский садик. Последние годы как волонтер работаю с воспитанниками детского дома в Филях («Наш дом». — «Культура»), почти 11 лет назад создала там мастерскую. Итальянские и русские спонсоры дали денег на ремонт — получилось очень красиво. Директор детского дома всегда говорит гостям: «Сейчас мы побываем в Италии». Мне нравится быть волонтером, а не сотрудником, потому что это позволяет мне сохранить свободу действий.
— Тяжело работать с детьми, которые с раннего детства были лишены родительской любви? Как открыть для них искусство?
— Мне нравится преподавать детям — гораздо больше, чем взрослым. Мой любимый возраст — с 4 до 10 лет: прекрасный, «золотой» период. Хотя, конечно, бывает непросто. Во-первых, у многих детей есть диагнозы. Во-вторых, у каждого внутри такой комок страданий — просто невозможно себе представить. Но когда общаешься с ними, обо всем забываешь. Позже, конечно, наваливается усталость — прихожу домой и падаю замертво. Однако отдача от детей огромная. Я чувствую, что им нравится находиться в мастерской, — они ощущают себя свободными. Жаль, что приходится ограничивать посещение, могу одновременно проследить максимум за 15 детьми. Благодаря этим занятиям я начала больше верить в свою живопись. Каждого художника посещают сомнения: зачем писать картины, вдруг они никому не нужны… Дети помогли мне обрести силу. Они были на моей выставке, она им очень понравилась. Главное — сделать так, чтобы их горести не убивали тебя. Страдание не должно поглощать нас целиком: необходимо оставлять место для внутреннего света. Важно не относиться к детям как жертвам, не жалеть их, иначе они ничего не будут делать. Нужно любить их, но не забывать о строгости. Я могу ругать, объяснять, что они сделали неправильно. Однако всегда прощаю — держать обиду тоже нельзя.
— Вы 17 лет не выставлялись. Почему?
— Была погружена в живопись. Кроме того, много сил забирает работа с детьми. Да и Москва стала закрытым пространством в плане культуры. В 1993 году у меня была персональная выставка в ЦДХ. Позже — в галерее на Солянке: хотя мне было всего 30 лет. Сейчас я взрослый художник, мое творчество изучают искусствоведы, однако если ты не в тусовке, не знаешь нужных людей, большие музеи для тебя закрыты. Это стену невозможно пробить. Но я рада, что Государственный музей — культурный центр «Интеграция» предоставил свой зал совершенно бесплатно. Потом я планирую навсегда увезти картины в Италию — в Москве у меня маленькая комната, не хватает места.
— Ваши лаконичные и чуть приглушенные по колориту работы невольно вызывают в памяти творения Джорджо Моранди. Вам близок этот художник?
— Это один из моих внутренних менторов. В первые годы учебы я увлекалась тональной живописью, выстраивала образ а-ля Моранди. Это величайший итальянский мастер XX века. У вас есть художник Владимир Вейсберг, которого сравнивают с Моранди, однако он все-таки не был первопроходцем, ему чего-то не хватило. Аналогичным образом на выставке Фалька в Третьяковской галерее я почти не увидела картин, в которых ощущался бы голос художника: все время чувствуется чье-то влияние. К тому же многие работы можно было не включать в экспозицию. Вообще автор не должен оставлять после себя неудачные картины. Когда у меня что-то не получилось, я это уничтожаю. Недавно закончила картину, над которой начала работать 7 лет назад. Писала ее около 8 месяцев, потом сделала паузу. Через 2 года решила все уничтожить. Потом вновь начала писать и проработала полгода. Картина долго стояла, и в ноябре я опять все уничтожила. И не пожалела: наоборот, у меня освободилось внутреннее пространство. Я каждый год приезжаю в Италию, где хранится мой архив, и почти всегда от чего-нибудь избавляюсь. В мире так много всего: надо оставить только самое необходимое. Не нужно лишнего, причем не только в искусстве. Юрий Норштейн в одном интервью сказал: интеллигентный человек — тот, кто старается занимать мало места.
— На одной из центральных картин выставки — «Сквозь свет» — видны контуры «Троицы» Рублева. Расскажите о своем замысле.
— Это очень важная картина. Я три года прожила в квартире Михаила Алпатова — одного из величайших российских искусствоведов. После смерти ученого она досталась его племяннику, с которым я случайно познакомилась. В квартире сохранилась библиотека Алпатова, я ею пользовалась. А когда съезжала, взяла на память стопочку пожелтевших листов для заметок. Иногда пишу на них важные письма — до сих пор люблю бумажную корреспонденцию. Мне нравится думать, что эти листочки хранят энергетику рук Алпатова. В его квартире я создала ряд картин, в том числе «Сквозь свет». Считаю эту работу квинтэссенцией своей живописи. У каждого из нас есть телесная и эмоциональная часть и, конечно, духовный мир, где материя истончается. Эйнштейн говорил: «Бог — это очень тонкая материя». На картине «Сквозь свет» я изобразила людей разных поколений — они погружены в себя, хотя идут рядом. Мы видим, как они проходят сквозь радугу — некий порог, за которым начинается другой мир. Люди продолжают свой путь, ведь они родились раз и навсегда. Когда я думаю об этом, мне становится и радостно, и страшно. Представляете — у нас впереди целая вечность.
— Можете ли назвать свое искусство религиозным?
— Это очень тонкая тема. Я бы скорее сказала, что моя живопись устремлена к некоему метафизическому, духовному уровню. Конечно, в картинах ощущается влияние православия, но в основе — христианство в целом. Я выросла в деревне, где жизнь базировалась на простых и ясных принципах. Моя мама была очень религиозной, с искренним и здоровым отношением к вере. Позже я увлеклась восточной религией и философией, интересовалась буддизмом, много читала и сравнивала. Я принадлежу к христианской культуре, которую впитала с молоком матери. Но восточная культура меня также обогатила: на моих картинах нет нагромождения элементов, много свободного пространства — это влияние Востока. Вообще я понимаю важность ритуалов, особенно в России, где они очень красивы. Два года назад я была на Валааме с одним из своих учеников. Мы приехали на праздник Троицы: пел хор Валаамского монастыря — это было божественно. В католичестве уже нет византийского ритуала, который сохранился в православной культуре. А ведь он так красив!
— Чем вас привлекает византийское искусство?
— Я познакомилась с ним еще в Италии, ведь оно является основой христианского искусства. В России эти образы носят национальный характер: более изящная линия, больше декоративных моментов. Я их буквально «впитывала». Кроме того, на меня повлиял выдающийся мыслитель Павел Флоренский, благодаря которому я начала иначе смотреть на иконы. При этом не разделяю некоторые его воззрения — в частности, он радикально не воспринимал западное искусство. Однако каждый имеет право на свою точку зрения. Часто бываю в Третьяковской галерее, хожу по залам с иконами, и мне кажется, что самые «реальные» картины именно там. А вовсе не в залах с портретами и пейзажами. Ты смотришь на иконы и чувствуешь связь с чем-то подлинным и настоящим.
Фотографии предоставлены организаторами выставки.
Источник