22.04.2021
Вспоминая замечательного кинодраматурга Эдуарда Володарского, речь в первую очередь надо вести о большом таланте, но это понятие за последние десятилетия было настолько девальвировано, что произносить вслух подобные слова как-то не хочется. Пресыщенная и отнюдь не самокритичная богема наиболее лестными эпитетами награждает, как правило, тех, кто к ее образу жизни абсолютно лоялен, а человека с «неподходящим» мировоззрением, наоборот, легко нейтрализует, формируя мнение о его бесталанности либо невосполнимой потере квалификации. «Талантов» ныне — тьма, опусы иных провоцируют даже некоторое любопытство, однако Володарский своими сценариями и романами, устными, рассыпанными по газетным и журнальным интервью, а также видеовыступлениям мемуарами вызывает жгучий интерес, страстное желание личного соучастия.
Мало сказать, что Володарский — не только весьма значительная и полностью независимая (вне идеологических лагерей) фигура, он, как бы пафосно это ни звучало, плоть от плоти нашего народа. Прежде чем стать на какое-то время завсегдатаем ресторана Дома кино, где безумствовал в советское время культурный бомонд, будущий именитый драматург исходил пешком Урал, Ямал, Заполярье: собирался на геологический факультет МГУ, нарабатывал необходимый стаж. «Я бурил там, где сейчас стеклянные небоскребы стоят. Я людей знаю, которые тогда там работали, — рассказывал в одном из последних интервью (газете «Культура») Эдуард Яковлевич. — У нас была база буровиков-поисковиков, и зеков приводили нам на подмогу, и мы работали — все свои люди, понимаешь? Там у мужиков вот такие лапы — от работы. И там, если ты зимой увидишь сигналящего человека на дороге, попробуй не возьми — убьют за это! Вот мужики… Мужики. А расскажи про это какому-нибудь Чубайсу, смеяться будет».
Близкими людьми для него были простые работяги, вгиковские однокашники, Владимир Высоцкий, Никита Михалков (с которым вместе готовили сценарии фильмов «Свой среди чужих, чужой среди своих» и «Ненависть»). Эдуард Володарский на личном опыте знал, что страна наша — сложноустроенная, труднопроходимая не только для внешнего врага, но и для пытливого, влюбленного в нее внутреннего исследователя.
Чапаев, Мессинг, Троцкий, Ломоносов, Грибоедов, Достоевский, Столыпин, Петр Лещенко, Василий Сталин, оружейники Демидовы и Емельян Пугачев как персонажи увлекали его в той же мере, что и упертые орловские крестьяне, из коих происходила мать сценариста Мария Бригова, или поднявшие знаменитое восстание против продразверстки тамбовские мужики. За них Володарский заступался после просмотра нашумевшей картины одного из бывших приятелей: «Неуважение к людям. Незнание людей. Нелюбовь… В этом фильме показывают каких-то червей, которые ползают, насилуют всех кого не лень… Картинки из мира животных. Но они же люди. 60 миллионов пудов хлеба в 1913 году Тамбовская губерния вывезла, половину — за границу. И когда у них все начали отнимать, они поднялись. Разве черви, которых он изобразил, способны на такое сопротивление?.. Был довольно образованный молодой человек, много читал, интеллигентный был мальчик. Откуда это все в нем появилось? Злоба непонятная. Это ведь твой народ, ну как же так можно?»
Он входил в число тех немногих знаковых деятелей отечественной культуры, кто громко протестовал против социал-дарвинизма, пришедшего еще в позднюю перестройку на смену народничеству советского образца. И хотя аттестовал себя «белым», сторонником Империи и самодержавия, его неприятие антисоветчиков находило в народной среде поддержку. «Я их не люблю по одной простой причине — очень много врут. Брешут как сивые мерины. Я же знаю их всех хорошо», — говорил о диссидентах этот завзятый нонконформист. Как темпераментного, склонного к приключениям мужчину его тянуло к жанровым сюжетам, к «интересному» — приключенческой драматургии, биографиям неординарных исторических личностей.
Вместе с тем, будучи выходцем из провинциальных низов, он раз за разом обращался к бытовому материалу. Трудная, рутинная повседневность простого человека его буквально завораживала. Володарский создавал многочисленные вариации, в сущности, одного и того же сюжета, сценарии переделывал в театральные пьесы, а те — в романы. Потом за счет внезапно возникших в сознании новых деталей из собственного прошлого расширял прежний материал. Диапазон его творчества огромен: от придуманных приключений и более-менее достоверных биографий выдающихся личностей до автобиографических историй, в которых царит уже не стрельба с погонями, не интрига, не мифологема, а тягучая, зачастую невыносимая повседневность: «Кроме клубов и дискотек… кроме этих блудниц… существует и мир людей работающих. Трудящихся. Которые добывают нефть и уголь, рубят лес, строят дома, дороги. Существует огромный мир этих людей». И там, и здесь талантливый драматург не просто технологично, профессионально отрабатывает гонорары, но внутренне вкладывается, последовательно реализует в многостраничных сценариях собственную мировоззренческую установку. «Думаю, жизнь будет посильнее! Жизнь любая», — это ответ на вопрос о соотношении сугубо книжного, фантазийного материала и того содержания, которое открывается многим из нас в процессе проживания нашей мало кому заметной повседневности.
Самые неправдоподобные сюжеты он всегда поверял собственным опытом. К примеру, рассуждая об Иосифе Сталине и революционерах вообще, легко становился в поисках психологической правды на их место и даже, в какой-то момент, на сторону своих идеологических противников, как бы оправдывая проявления «издерганной психики»: «Всю молодость по тюрьмам, по ссылкам, в постоянной опасности. Я сам по малолетству два месяца в одиночке просидел, знаю, что это такое. На пятые сутки мне Чехов стал мерещиться на стенке. Там были такие разводы и пятна, вылитый Чехов: волосы, нос, пенсне».
Приблизительность ему как художнику абсолютно несвойственна. Он — не импрессионист, а мастер исторически обусловленных деталей. Факт его сотрудничества с режиссером Алексеем Германом, который как никто из наших мастеров режиссуры был склонен к бережному, болезненно достоверному воспроизведению «утраченного времени», вовсе не случаен.
Два абсолютных шедевра «Проверка на дорогах» и «Мой друг Иван Лапшин» долгое время «пылились на полке» Госкино, казалось бы, без шансов на выпуск.
Первую ленту, несмотря на горячую поддержку Константина Симонова и Георгия Товстоногова, забраковал главный идеолог компартии Михаил Суслов. 15 лет просуществовала пленка в строгой изоляции (обошлось, впрочем, без увечий и порезов), зато потом группе создателей фильма была присуждена Государственная премия Советского Союза. Любопытно, что изначально постановщик предлагал Володарскому воспользоваться повестью своего отца Юрия Германа «Операция «С Новым годом!», отчетливо сознавая, что она слабовата и для экранизации едва ли подходит. Рисковый сценарист, тем не менее, согласился, исходник не пролистав, зато предварительно получив и потратив значительный аванс. Когда же прочел, ужаснулся, а прежде чем признаться в этом режиссеру-работодателю, выпил, закусил, выдохнул и высказал собственное мнение: повесть — про какие-то разведшколы абвера, в деятельности которых мало кто смыслит; да и в целом плоха, в ней мало человеческого содержания. Считавший точно так же Алексей Юрьевич не моргнул глазом: «Все так. Поэтому нужно переписать текст заново!» Что ж, самостоятельность с независимостью — конек Володарского, через месяц его новаторский, в сущности, сценарий был готов.
Своего «Начальника опергруппы» Эдуард Яковлевич сочинил за много лет до того, как Герман приступил к его экранизации — съемкам картины про Ивана Лапшина. Драматург выполнял одну работу за другой, иногда — на далеких республиканских киностудиях, где московского профессионала ценили на вес золота. Тем временем сценарий по произведению Юрия Германа («Лапшин») дожидался своего звездного часа в шкафу «Ленфильма». Из этой повести Володарский взял лишь базовые характеры, а структуру радикально переработал, переписал. Новая художественная задача была для него поистине благодатной: тяжелое предвоенное время, люди трудной и опасной профессии, товарищество и взаимовыручка, совсем чуть-чуть лирики и много нюансов плотного, густо замешанного на реалиях советского уклада — подземный гул бытия ощутим уже на уровне драматургической разработки. Фильм «Мой друг Иван Лапшин» стал художественным прорывом и тоже оказался под запретом. В том, что ни его, ни «Проверку на дорогах» не кромсали, для всех нас огромная удача. Сильно не повезло «Второй попытке Виктора Крохина», пролежавшей «на полке» 10 лет и при этом изрезанной цензорами радикально. «Талантливый постановщик Игорь Шешуков возил картину в Москву сдавать начальству 14 раз! Безуспешно, — вспоминал об этом мэтр-сценарист. — А в конце 80-х, когда восстанавливали, искал в ржавых ЯУФах обрезки нашего кино и, не находя значимых кусков, на моих глазах плакал».
Картины по сценариям Володарского периодически браковали, а он продолжал исследовать сложные человеческие миры, отважно выбирая «непроходные» темы и мотивы. Его кредо звучало так: «Настоящее, истинное творчество — это риск. Ежесекундно идешь на риск, и рискуешь зачастую головой». Поступив во ВГИК с первого раза (что в общем-то редкость), он довольно скоро попал в неприятную историю, подравшись с дружинниками. Обиженные парни многократно преувеличили нанесенный им ущерб, намеревались неуступчивого студента посадить. К счастью, в ситуации разобрался дотошный милицейский чин по фамилии Сизов. И что же? Через десяток лет Володарский встретил своего спасителя в кресле директора «Мосфильма» — Николая Трофимовича перебросили на новую работу! Период дальнейшего сотрудничества протекал, что называется, в конструктивном ключе. Гроссмейстер сюжетосложения словно коллекционировал такие истории, которые методично сигнализировали ему о некой высшей силе, оберегавшей его и за ним присматривавшей.
Когда-то он, шестнадцатилетний, возвращался ночью из Салтыковки в Москву на пустой электричке. В тамбуре трое криминального вида мужчин расправились со своим товарищем, сбросив того под встречный поезд, и тут пришла очередь свидетеля. Эдуард просил его пощадить, но никакого сочувствия-понимания не встретил: гибельные ночные разборки случайных очевидцев не предполагают. Однако убийцы внезапно отпрянули и выпрыгнули на перрон, не причинив юноше ущерба… Что это было — исключительная удача со счастливо подоспевшей остановкой или неминуемую смерть отвел ангел-хранитель? Суровый реалист в творчестве и вдумчивый мистик по жизни, Володарский расценил это так: «Кому суждено умереть под трамваем, тот не умрет повешенным. Ничего так просто не случается».
Мама крестила его в шестилетнем возрасте в храме на Ордынке, и он всю жизнь оставался верен этому выбору: «Главное — возвращение к православным нашим истокам»; «Достоевский писал: отнимите у русского человека православие и получите зверя»; «Достоевский стал православным именно на каторге».
Эдуард Яковлевич никогда не был сторонником барачно-лагерного порядка, но чуял нутром: трудная жизнь предопределяет высший смысл, а легкая — с атрибутами ловкачества — ведет и частного человека, и его страну к катастрофе. В фильме «Вторая попытка Виктора Крохина» учитель не без сарказма обнадеживает мечтающего не иначе как о потребительском рае подростка: «Погоди, Витя, будут и квартиры отдельные, и холодильники, и прочая дребедень». Изголодавшийся за время войны тщеславный Витька горькую иронию не уловил и на следующем этапе жизненного пути поинтересовался уже у тренера по боксу: «А порядочный человек может быть подлым?» «Может, на всякий случай», — съехидничал в свою очередь спортивный наставник. Люди старой закалки мыслили иными категориями, нежели новоявленные заказчики душевного комфорта.
Вот и Володарский умел кутить, любил тратить деньги, жить на широкую ногу, однако о душе заботился. Примечателен его монолог о родной школе и педагогах послевоенных лет: «Образованностью они отличались огромной. И они не желали никакой другой работы, а именно этой!.. Вадим Александрович Емельянов — замечательный был. Замечательный».
Всего в жизни добившийся, потерявший десятки близких людей, поседевший за пишущей машинкой и в просмотровом зале мастер благодарно и поименно вспоминал своих школьных учителей.
И ведь он тоже не желал для себя никакой другой работы. Характерны отклики коллег на его уход. Режиссер Владимир Краснопольский: «Все его сценарии основаны на социальном сюжете». Продюсер Александр Роднянский: «Он был политическим державником-консерватором».
Андрей Кончаловский: «Характер почвенный! Он словно из вольных-беглых, а не из русских «европейцев»».
Ирина Мирошниченко: «Они с Высоцким отражали жизнь послевоенных коммунальных квартир». Тексты Володарского — действительно выдающиеся, но его жизнь, если вдуматься, даже посильнее тех сценариев будет.
Материал опубликован в январском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».
Источник